Уезжая с грустью с кардинальского бала, Анна Австрийская возвращалась в Лувр в своей карете, в которой восходящее солнце освещало изнуренный черты ее величества. Ранний горожанин узнавал экипаж королевы не по великолепному убору четырех андалузских лошадей – подарок Филиппа IV, но по золотым рельефным украшениям, окружавших дверцы из венецианских стекол. Госпожа Шеврёз с трудом вырвала государыню из последних групп танцующих, где Бэкингем удерживал ее, как магнит удерживает железо.
Давно уже Людовик XIII и Мария Медичи оставили бал; но этикет не занимал Анну, любовь, даже увенчанная, забывает часто собственное достоинство, она охотно вмешивается в толпу, чтобы упиваться ропотом вздоха, сладостно трепетать от пожатия руки. Пока полусонные музыканты извлекали бы звуки из своих инструментов, пока хоть одна свеча горела бы в люстре, споря с рассветом, королева участвовала бы в кадрилях, продолжавших удовольствия ночи. Ришельё также бодрствовал; он постоянно следил за всеми движениями королевы и старался: по движению ее губ угадать интимный смысл слов, с которыми она обращалась к английскому министру. Фаворитка, не смотря на свое влияние на кардинала, не могла отвлечь его от этого внимательного наблюдения. Она читала на его лице выражение страшной ревности, которую дурно прикрывала коварная улыбка его эминенции. Действительно трудно было не разделять подозрений ревнивого наблюдателя. Беспорядок в дамской прическе и наряде, являющейся на многолюдном бале, не был достаточен для объяснения того положения, в каком находилась королева: по колебанию ее груди, по задумчивым взорам влажных глаз, по небрежной позе всей ее особы, можно было заметить следы того могущественного волнения, с которым перестали уже бороться и над которым хотят восторжествовать. Герцогиня, пораженная этими признаками страсти, которую все могли заметить, подошла к супруге Людовика XIII и затронула самую чувствительную струну – кокетства, объявив, что королеве невозможно долее оставаться на бале, так как туалет ее измят и черты лица утомлены, что при дневном свете произведет неприятное впечатление. Только этого и требовалось: через пять минут Анна Австрийская в сопровождении фаворитки быстро на андалузских лошадях проехала пространство, перерезанное еще кустарниками, лугами и возделанными землями, которое отделяло тогда Люксанбург от королевского дворца.
– Не оставляйте меня Мари, сказала королева герцогине, когда они возвратились в Лувр: – самое большее удовольствие, которое вы мне можете доставить, это не покидать меня в настоящую минуту. Я чувствую потребность иметь возле себя какое-нибудь любимое существо. Я не усну, о я не в состоянии уснуть… эта движущаяся толпа… эти тысячи огней… звуки музыки, проникающие в сердце – все это кипятить кровь. Я чувствую, что горю.
– Ах, ваше величество, отвечала госпожа Шеврёз, как бы недовольным тоном: – чем же я заслуживаю такую немилость? за чем же вы лишаете меня драгоценного доверия, которым я гордилась? Неужели ваше величество будете столько жестоки, чтобы скрываться от вашей Мари? О, я умру от этого.
И из глаз герцогини покатилось несколько слезинок.
– Ты плачешь, милый друг!… Как же мне жаль, что я тебя огорчила! Перестань! К тебе менее всех я могу иметь подозрения, относительно занимающего меня предмета. Я раскрою перед тобой сердце, которое совратилось с пути добродетели: дружба твоя мне посоветует, как снова взойти на прямую дорогу… ибо я сбиваюсь с нее, Мари, о, как сбиваюсь.
Потом, увлекаемая неодолимым желанием излияния, поддаваясь крайней необходимости ласкать любимое существо, Анна, прижав крепко к сердцу фаворитку, стала горячо целовать ей грудь, руки, плечи, орошая слезами.
– Лягте в постель, ваше величество, сказала герцогиня, при виде страданий, искавших облегчения: – вам необходимо успокоиться. Я проведу несколько часов возле вас на этом кресле.
– Нет, нет, Мари, это далеко…
Я не посмею на этом расстоянии открыться в том, что ты желаешь знать… потому что тогда трудно громко выговорить слово… И при том коронованные особы никогда не бывают одни. Король, этот человек, думающий только о ревности, находящий удовольствие лишь в том, чтобы заставить меня проливать слезы… – разве у него нет ушей во всех стенах этого дворца? Ты ляжешь со мной, я этого требую, приказываю… Закрой окна, опусти над моею постелью эти густые занавеси: я хочу быть защищена от малейшего луча света, я не должна краснеть даже перед тобою.
– Я позову какую-нибудь камеристку вашего величества.
– Зачем, герцогиня? Мне было бы крайне неприятно видеть в эту минуту здесь одно из лиц, веющих холодом этикета. Я утомилась от способа, которым эти люди выказывают мне уважение. Разве вы откажетесь сегодня раздеть меня?