Так мне рассказывала маршальша, и мне приятно занести странную историю вдовы Скаррон в свою хронику.
Маленький наш Мольер – настоящий аспид: он давал свою «Школу женщин», комедию в пяти актах в стихах, в которой, отнесся о женщинах весьма неблагоприятно; поэтому пьеса нашла многочисленных критиков среди, придворных, которые, охотно позорят дам, но не хотят, чтобы о последних дурно отзывался какой-нибудь разночинец. К несчастью партер хохотал до слез от начала до конца, а партер всегда прав. Придворные вышли из театра весьма недовольны; в особенности герцог был оскорблен успехом комедии, где осмеливаются говорить о сливочном торте. Напрасно этому благородному зоилу хотели объяснить мысль автора, он не может переварить своего торта, который был для него не сливочный, а свинцовый. Вельможа этот разъярен на Мольера за его кондитерскую пьесу. Недавно они встретились при дворе. Приблизившись дружески к Мольеру, берет его за голову и сильно трет ее о свои металлические пуговицы, повторяя: «Сливочный торт, Мольер, сливочный, торт»! У бедного поэта все лицо было окровавлено, и он пожаловался королю, который хорошенько намылил голову герцогу. Последний принужден был проглотить этот выговор, не столь жесткий, как металлические пуговицы, но гораздо жестче сливочного торта – первоначальной причины всего этого.
На втором представлении «Школы женщин» некто Планиссон, род голодающего остряка, литературные молнии которого покупаются ценой ужина, был сведен в театр, где старался покрыть пьесу насмешками, которые все обрушились на него. Этот боец знаменитых кавалеров, при каждом громком смехе, возбужденном со сцены, пожимал плечами, смотрел на партер с сожалением, делал гримасы и кривлялся, что еще более усиливало веселость публики. Не смотря на это, новая комедия получила огромный успех: сто раз после представления вызывали Дебри, большого роста, необыкновенно красивую актрису, которая превосходно исполнила роль Агнесы. Торжество ее присоединилось к торжеству Мольера, а противники удалились пристыженные, словно лисицы, которым отрубили хвосты.
Но вот другая комедия, разыгранная в свете, и которую мне рассказывал граф Гиш, недовольный, что ему пришлось быть зрителем на театре, на котором он был актером.
– Вчера вечером, сказал он мне: – я поехал к графине Олонн, к пяти или шестимесячной старинной знакомой, которую любят, как Тюренн своих старых солдат, храбрых в битве. Я подходил к двери ее комнаты, мне послышался там шум, но такого свойства, что я невольно заглянул в замочную скважину. Угадайте, графиня, что я увидел? Госпожа Олонн любезничала с мужем, будто с любовником. С мужем! Боже мой! С обязательным обожателем. Я вышел от графини, проникнутый негодованием и презрением.
И граф удалился, повторяя до лестницы:
– Супружеская любовь! Да это Просто опозоренная женщина.
Испанская гордость унизилась наконец в деле Ваттвилля: посланник этот, так жестоко оскорбивший нашего посланника в Лондоне, был отозван своим двором, и сегодня утром представлялся чрезвычайный посол извинениями к Людовику ХIV. Удовлетворение было медленно, очень медленно, однако оно не полно. Чрезвычайный посланник сказал, что короля; его государя, чрезвычайно огорчила выходка Ваттевилля, что ему весьма желательно поддерживать доброе согласие между обеими державами, а так как поступок Ваттевилля противоречит этому, то король не только отозвал своего посланника, но еще и велел ему явиться в Мадрид отдать ответ в своем поведении; кроме того, его Величество повелел всем прочим посланникам, при каком бы дворе они не состояли, «не быть ни на каких церемониях, где будет находиться французский посланник, из боязни, чтобы опять не произошло чего по поводу первенства». Во всем этом нет ничего положительного, что его католическое величество уступает французскому королю в споре; вопрос устранен, но не разрешен нисколько. Но, говоря об удовлетворении, и припоминая подробности обиды, нельзя не сознаться, что первое недостаточно. Люди Ваттевилля обрезали поствомки у экипажа графа Эстрада, убили его кучера, подрубили ноги его лошадям, сын посланника был ранен в этой свалке. Узнав об этом, серьезном покушении, Людовик XIV, который сидел в это время за ужином, вскочил в гневе из-за стола. Напрасно королева-мать приглашала его садиться ужинать.