Нож шел мягко, оставляя тонкие стружки на полу. Белая древесина проступала из-под темной коры, словно что-то живое освобождалось из плена. Движения были размеренными, медитативными — так, наверное, работали монахи в монастырских мастерских.
— Медвежонок, — пробормотал он себе под нос, представляя будущую фигурку.
Лезвие скользнуло по дереву, формируя округлую голову. Стружка за стружкой — и вот уже проступают очертания морды, маленькие ушки. Гоги улыбнулся, вспоминая, как в детстве вырезал игрушки из обычных палок.
Мысли постепенно успокаивались. Корея отступала на второй план, уступая место простому ритму работы. Срез, поворот заготовки, еще срез. Никакой спешки, никаких дедлайнов и презентаций.
— Лапки, — шепнул он, начиная формировать передние конечности. — Толстенькие, неуклюжие…
Нож работал точно, словно сам знал, где и сколько дерева нужно убрать. Гоги любил мастерить руками. Теперь эти навыки пригодились и здесь.
Постепенно из бесформенного чурбачка рождалась фигурка. Медвежонок сидел на задних лапах, слегка наклонив голову набок. Что-то трогательно-беспомощное было в этой позе, напоминающее о детстве и сказках.
— Хорошо, что Аня не видит, — усмехнулся Гоги, прорезая мелкие детали морды. — Решила бы, что окончательно впал в детство.
Он отложил нож и повертел фигурку в руках, рассматривая со всех сторон. Медвежонок получился живым, почти настоящим. Чуть-чуть довести глаза, подровнять уши…
За окном тикали ходики, отмеряя мирное вечернее время. Никаких взрывов, стрельбы, лязга гусениц. Только тишина московского барака и стружки на полу.
Гоги снова взялся за нож, начиная шлифовать поверхность фигурки. Дерево становилось гладким, шелковистым под пальцами. Он работал не торопясь, получая удовольствие от каждого движения.
— Может, и правда стоит забыть про все эти пушки, — пробормотал он, любуясь своей работой. — Вырезать игрушки, рисовать сказки…
Но даже говоря это, он понимал — пути назад нет. Слишком много знаний, слишком много возможностей изменить мир. А медвежонок… медвежонок останется напоминанием о том, что в любой войне есть место простым человеческим радостям.
Он поставил фигурку на стол рядом с чертежами электромагнитной пушки. Контраст был разительным — детская игрушка и оружие будущего, мирное дерево и смертоносное железо.
— Баланс, — тихо сказал Гоги, убирая нож обратно в чемодан. — Во всем должен быть баланс.
Мысли окончательно успокоились, стали ясными и упорядоченными. Корея подождет — сегодня достаточно было просто побыть человеком.
Гоги поднялся по знакомым ступенькам к физическому факультету, сжимая в кармане маленького деревянного медвежонка. Аня ждала его у главного входа, прислонившись к колонне с толстой книгой в руках.
— Опять астрономия? — улыбнулся он, подходя ближе.
— Кеплер, — она подняла голову, и вечернее солнце отразилось в ее глазах. — Читаю о движении планет. Знаешь, иногда кажется, что математика звезд понятнее человеческих отношений.
Они неспешно пошли по университетскому двору, мимо старых лип и скамеек, где студенты готовились к экзаменам. Аня рассказывала что-то о эллиптических орбитах, но Гоги слушал скорее интонации ее голоса, чем слова. В этих размеренных объяснениях было что-то успокаивающее, отвлекающее от тяжелых мыслей о войне и секретных проектах.
— А ты знаешь, — сказала она, остановившись возле небольшого сквера, — что свет от некоторых звезд идет до нас тысячи лет? Мы видим их такими, какими они были, когда еще не было ни Москвы, ни России…
— Время, — задумчиво произнес Гоги. — Странная штука. Иногда кажется, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, просто мы не умеем их различать.
Аня внимательно посмотрела на него.
— Философствуешь сегодня. Что-то случилось на работе?
— Да так, — он пожал плечами. — Рисовал всякие технические штуки для военных. Иногда думаю, не лучше ли заниматься чем-то более… вечным.
Они прошли через сквер к небольшому пруду. Вечер был теплым, безветренным. На воде дремали утки, изредка поправляя перья. Аня села на скамейку, похлопала рядом с собой.
— Покажи руки, — неожиданно сказала она.