— А с оружием? Гарнизона в Москве, говорят, до ста тысяч, но винтовки и пулеметы у революционных частей Рябцев забрал. Так, что ли?
— Верно, — кивнул Григорий, разглядывая свои тонкие руки, лежавшие на чисто выскобленном столе. — И всех, кто нам сочувствует, гонит на фронт.
— Ну, ясное дело! — Глеб Иванович достал кисет, не спеша свернул цыгарку. — Как ввели снова на фронте смертную казнь, вовсе легко стало с нашим братом расправляться! Окажись сейчас привезенные из Двинской тюрьмы большевики снова на передовой, всех постреляли бы, к чертовой бабушке. Что с ними, с «двинцами»? Так и гниют в Бутырках?
— Вызволили! — Глаза у Григория воинственно блеснули. — На них обвинительных документов нет. Ну, и посоветовали мы им голодовку! Помогло! Шутка ли: голодает около тысячи человек! И знаешь, Иваныч, как из Бутырок вышли? Под красным знаменем. Достали красный лоскут, и на нем белым: «Вся власть Советам!» И шли так через всю Москву, в Замоскворечье. Смелые, Иваныч, удивительно дерзкие есть среди них: Сапунов, Федотов, Летунов.
— Безоружные? — прищурился сквозь табачный дым Таличкин.
— Пока да. Оружие лежит в Кремле, в арсенале. Там охрана из пятьдесят шестого полка. Прапорщик этого полка, комиссар по выдаче оружия Безрин говорит, что почти все наши. Возьмем.
— Думаешь, отдаст Рябцев? Он со всех сторон стягивает поближе к Москве казачьё. В Калугу, в Тверь, в Брянск…
— Акушерку нашли? — неожиданно перебивая мужа, сердито спросила из кухни Агаша.
— Кажется, да, — растерянно кивнул Григорий.
— «Ка-ажется»!.. — передразнила Агаша. — Стало быть, еще одним человеком богаче земля станет. Может, так же, как мы, всю жизнь маяться станет, а может, и доведется пожить при справедливости… Вот, передай Алене.
Убрав со стола руки, Григорий нерешительно смотрел на узелок, который положила перед ним Агаша.
— Зачем? — Он отодвинул узелок и встал. — Сами голодаете.
— Молчи! Не мужицкого ума дело. В Еленином положении всегда солененького хочется. А я тут капустки квашеной раздобыла. Завтра обязательно сама забегу, а нынче у нас собрание женское, депутата своего моссоветовского, эсеришку, выгонять станем… Бери, не то обижусь, на порог не пущу! И садись-ка, похлебай с нами баланды, Гришенька.
Но Григорий рванулся к двери, отговорился срочными делами и убежал. Не мог сесть за стол, где на деревянной ладони хлебницы темнели три крохотных ломтика непропеченного, с овсяными остьями хлеба.
34. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Все тревожней и напряженней становилось в Москве. Все чаще маршировали по улицам и разъезжали в автомобилях юнкера, гарцевали казаки, проносились, дыша бензиновой гарью, броневики. Закрывались заводы и фабрики, забивали окна складов и магазинов, голодные очереди перед хлебными лавками неудержимо росли.
А война все шла. Выписывались из госпиталей безногие, безрукие и слепые, звенели по улицам Георгиевскими крестами, исступленно колотили себя культяпками в грудь, потрясали новенькими костылями. С фронта ползли страшные слухи: о военно-полевых судах, о массовых расстрелах перед строем — за неподчинение дисциплине, за агитацию, за братание с немцами. А собравшиеся в Москве десятый съезд кадетской партии, седьмой съезд Союза городов, совещание общественных деятелей и Церковный собор ратовали за войну, служили молебны о даровании победы православному российскому воинству.
Эти дни остались в памяти Григория как беспрестанная калейдоскопическая смена событий, яростных схваток с меньшевиками и оборонцами всех мастей, митингов в частях гарнизона, безуспешных попыток достать оружие к предстоящим боям, усилий помешать контрреволюции разгромить революцию до начала восстания. Григорий был членом Московского комитета партии, гласным городской думы и партийным организатором Городского района, членом Исполнительной комиссии Московского комитета и одним из самых популярных агитаторов на рабочих и солдатских митингах. Он носился по городу, не зная отдыха, спал часа по два в сутки, прикорнув где-нибудь в углу одной из дальних комнат Моссовета или гостиницы «Дрезден», где помещался Московский комитет, или в одном из райкомов, куда его приводили дела.
И ежедневно забегал домой, на Рождественский бульвар, где тосковала и мучилась Елена: предстоящие роды страшили ее. Григорий не раз просил, чтобы жена на это время перебралась в дом его родни — там ей всегда помогли бы его мать и сестры. Но Елена не хотела никого стеснять и обременять.
Разъезжая и бегая по городу, выступая на бесчисленных митингах, Григорий ни на минуту не забывал о жене, Елена все время стояла перед его мысленным взором с робкой, извиняющейся и в то же время счастливой улыбкой, с глазами, в которых горел необычный ласковый свет. Григорий был бессилен помочь ей. Его немного утешало, что Елена не оставалась одна — навещали ее сестры Григория, приходила ночевать Агаша, забегала Нюша.