Г. Бальдунг Грин. Пьяница. Символическое изображение пьянства. Гравюра на дереве.
В этом стремлении античный мир тоже достиг своего апогея. Ни одна другая культура не достигала такой высоты, но и ни одна не поднималась до такого возвеличения порока и одичания нравов. Все в эллинско-римской культуре вознеслось на головокружительную высоту, и все затем опустилось в столь же головокружительную бездну. Поэтому-то мы и должны сказать: как несовершенно наше представление о триумфе красоты в античном мире, так же не способны мы с нашими масштабами добра и зла, морали и безнравственности понять гибель этой культуры во всей ее грандиозности. Чувственное наслаждение есть единственная программа жизни, безумная роскошь — ее естественный результат.
Женщина представляется мужчине лишь чашей, которой можно утолить чувственное сладострастие, мужчина женщине — лишь орудием наслаждения, лишь фаллосом, которым все и оценивается. Богатая матрона выбирает с видом знатока раба, который мог бы разнообразить ее любовную страсть; такого раба ожидает нередко власть и богатство, если действительно окажется, что природа создала его сильным и неутомимым. Мы не имеем, конечно, возможности нарисовать детально эту картину всеобщего упадка, над которой, подобно дымному угасающему факелу, тускло мерцает еще прежнее величие красоты. Достаточно хотя бы дать общие контуры этой поистине тяжелой картины.
Общий характер ее сводился к тому, что наслаждение во всех областях жизни стало сплошным излишеством, так что в конце концов удовлетворение получалось исключительно в чем-либо чрезмерном и преувеличенном. Удовлетворение же чувств или, точнее, чувственности было единственной целью жизни, и поэтому все остальное отступило совершенно на задний план; всякое преступление, содеянное для достижения такой цели, считалось вполне правомерным. Прелести жены и дочери стали ходким товаром для достижения почетного положения и богатства, — точнее, для овладения всеми средствами, необходимыми опять-таки для погружения в пучину порока. Вакх и Церера, некогда верные друзья, стали развратными сводниками. Непристойные пляски на пиршествах возбуждали кровь, — и опьянение разбивало последние оковы. Стыдливость и целомудрие стали действительно смешными понятиями. Даже самый нравственный человек должен был поддаться душной атмосфере. Праздность, вечные пиршества, утонченная, пряная гастрономия, кровавые цирковые зрелища, словом, бесконечное наслаждение всем тем, что мог предоставить античный мир, — все это охватило все без исключения стороны жизни. Окруженный публичными женщинами и красивыми мальчиками, проводил свои дни богатый и знатный римлянин; однако и гордая некогда римлянка не отставала от него в этом и в других отношениях. Ливия считалась образцом супружеской верности потому, что отказывала поклонникам, когда ждала от мужа ребенка. Сильный хозяин откровенно и без всякого стеснения ухаживал за прекрасными женами гостей, и охотно спадала туника с плеч прекрасной римлянки, не считавшей вправе отказать его бурным желаниям. Послушный царедворец находил вполне в порядке вещей, когда его прекрасная супруга соглашалась отдать даже в его присутствии свои прелести сластолюбию императора. Наоборот, он гордился, когда потом его повелитель в присутствии других восхвалял интимные прелести его жены и говорил о ее утонченном искусстве на ложе Венеры. Чтобы добиться такой высокой чести повелителя, мужья приводили к нему своих опытных в искусстве любви жен или девственных дочерей обнаженными, чтобы он мог в полной мере оценить их высокие качества. Для всякого утонченного наслаждения находились тотчас же огромные средства, для общественного же блага не было зачастую ни одного сестерция,[4] и каждый новый день становился, в сущности, лишь новым поводом для непрестанного умножения наслаждений, излишеств, безумных оргий…