В эркере стояли круглый стол с двумя бронзовыми девятисвечными канделябрами (хрупкое рококо) и четыре стула с бархатными сиденьями. Огромный молочай пытался нарушить покой тяжелой шторы. Над столом, как же без этого, висел оранжевый абажур.
От эркера слева располагалась горка с коллекционным фарфором, справа – большое прямоугольное зеркало с полкой. На полке толпилась группа шаловливых бронзовых фавнов. Освещали зеркало елизаветинские бра – хрустальные цветы на бронзовых же стеблях. За зеркалом шла тахта с подушками. Со стены спускался и накрывал ее большой ковер. Тут же висела картина неизвестного художника девятнадцатого века.
Далее, в углу, помещалось старинное дамское бюро, всегда открытое, с наваленными рукописями, сценариями и текстами ролей. Стену над бюро заполняли хаотично развешанные фото с Дорой в различных ролях в театре, разного времени, в рамках и без них. Вдоль другой стены стояли небольшой шкафчик, тумба и телевизор и были открыты двери в спальню. Каждая комната имела отдельный вход, и одновременно они были соединены. Ребенком я иногда любил ходить через спальню кругами.
В спальне из-за тюля и тонких портьер был легкий полумрак. Здесь главенствовал гарнитур из карельской березы. Кроме огромной кровати и тумбочек, его составляли: трюмо, софа и маленькие будуарные кресла, обитые шелком. Рядом с зеркалом возвышались на подставке, в половину человеческого роста, бронзовые часы классического стиля с двумя античными фигурами: мужской и женской. На стене висели картинки с какими-то ангелочками и эскиз работы чуть ли не Шагала.
В коридоре и прихожей стену занимали книжные шкафы. Кухня была по-советски аскетична и контрастировала с остальной квартирой.
Я всегда ощущал, что этот дом чем-то отличается от других, даже обставленных столь же красивыми старинными вещами, но не мог определить этого качества. Теперь же понимаю, что, кроме выдержанного стиля, здесь была особая атмосфера несоветской, почти заграничной жизни, благополучной, не озабоченной бытом, заполненной театром и кино, основанной на свободе времяпрепровождения.
После 1991 года я не был в этой квартире двадцать лет. Переступив порог и время, в первый раз не узнал ее, не нашел прежнего театрального облика. Мне показалось, что дом полностью изменился, и я пережил это как некое разрушение.
Но, как известно, стакан либо наполовину пуст, либо в той же степени полон. Еще через год я оказался здесь снова, и впечатление было совершенно иным. Меняются не только квартиры, но и люди, которые в них возвращаются. Способность принимать то, что есть, и быть благодарным самому факту существования приходит к нам совсем не в юные годы.
Так или иначе, я был счастлив тем, что дни этого дома продолжаются и что я могу приходить сюда. В силу обстоятельств квартира обрела иные черты, и многого из той Дориной и Мишиной жизни теперь здесь нет. Но разве может быть иначе в мире, подверженном переменам? Времени, как сущности, не существует вовсе. Мы называем этим именем череду изменений в вещах и событиях, а также в человеческих существах, знакомых, близких и посторонних. Квартиры рождаются, живут и умирают, подобно людям. Некоторые за эти годы распались на атомы и растворились в неодушевленной материи, именуемой «жилплощадь», другие продолжают существование.
Здесь пространство осталось таким, как было в целом, его общий абрис – это дом нашей семьи. Здесь сохранилась память о тех, кто здесь жил раньше. Что же еще нужно?
Вот удивительный довоенный уличный шкафчик, встроенный в угол кухни, – он заменял холодильник. Вот все тот же молочай, которому уже мешает расти потолок. И канделябр стоит на столе, и на своем месте у зеркала шаловливые фавны…
Какое-то время назад в новостях писали о том, как проживающий здесь, на «Бородинке», Олег Басилашвили, подобно святому Георгию, успешно поразил дракона по имени ЖКХ, одной фразой повергнув его и призвав к ответу за беспредел, связанный с отключением воды и разрушением коммуникаций.
Жизнь продолжается, так же как не умирает искусство театра… Как это ни странно…
Доренька
Среди прочих бумаг архива на глаза попалась Дорина красноармейская книжка времен войны, с множеством отметок об учебе на санитарку. Красноармеец и санитарка Дора Вольперт? Как-то мне это трудно представить.
Михаил Савельевич звал ее дома Доренька.
Доренька во всем была актриса. Это была истинная правда, ярлык актерства прикрепился к ней в кругу семьи, и она полностью ему соответствовала. «Ну, Дора – актриса!» – звучало часто, когда ее обсуждали. В эту фразу вкладывалась бездна оттенков смысла: от безмерного уважения ее увлеченности сценой до откровенной иронии над склонностью к театральным эффектам, блеском и одновременно некоторой комичностью, позерством и предсказуемостью ее поведения. Ибо, отличаясь по форме, по сути ее психожест был всегда один и тот же.