Соблазн "сладости" осознается Анной как символ всеобщего смысла жизни, ведущий к человеческому разъединению: "...борьба за существование и ненависть - одно, что связывает людей <...> Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому мучать себя и других? <...> Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые живут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и везде и всегда..." (19, 342, 344).
Поток мыслей вновь перебивается. Мелькают лица, полуслышатся обрывки диалогов, бессвязных реплик, домысливаются не произнесенные прохожими слова. В вагоне ход мысли вновь восстанавливается: "Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?" (19, 346).
Логика "разумного знания" обращала соблазн "сладости" в еще одно подтверждение "зла и бессмыслицы жизни" и замыкала круг противоречий. В сознание Анны вторгается фраза, случайно сказанная соседкой по вагону: "На то дан человеку разум, чтобы избавиться от того, что его беспокоит". Эти слова как будто ответили на мысль Анны. "Избавиться от того, что беспокоит <...> Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтобы избавиться..." (19, 346, 347). Эта мысль, собственно, давно уже бродила в ее сознании. Слова сидящей напротив дамы как бы цитируют уже высказанное самою Анной: "Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных?" (19, 215). [24] Из неразрешимого тупика противоречий пути мысли (замкнутой в самой себе) "самый достойный выход" - "выход силы и энергии" (23, 28): самоубийство. Жизненный путь Анны, олицетворяющий этот "выход", от начала и до конца предопределен авторским замыслом, социально-философская сущность которого раскрыта в "Исповеди".
Толстой всегда был противником "женскою вопроса" (полемическим ответом на него явилось в свое время "Семейное счастье", 1859). Тем не менее в 70-е гг. в процессе художественного воссоздания судьбы людей "образованного сословия" (не обретших веры) путь "силы и энергии", "самый достойный выход", связывается Толстым с женским образом. Вопрос в романе ставится не столько о правах, сколько о нравственных возможностях личности. Общему процессу умирания "внутреннего человека" в наибольшей степени сопротивлялась натура женская в силу ее большей чуткости и восприимчивости.
Всеобщее "разрушение" захватило и сферу эмоций. Чувство, возрождающая сила которого была возведена в "Войне и мире" на самый высокий пьедестал, в 70-е гг. стало, по мнению Толстого, явлением почти уникальным, но отнюдь не перестало быть "лучшим явлением" "души человека" (48, 31, 122).
Нравственный и эмоциональный мир Анны прежде всего незауряден. Незаурядность - в беспощадности самоанализа, в неприятии компромисса в любовной связи, в той силе воздействия, которое оказывает ее личность на привычные, стандартные н казавшиеся неуязвимыми житейские нормы мировосприятия и Каренина и Вронского. Чувство Анны разрушает все удобства "неведения" обоих героев, заставляет увидеть и дракона, ожидающего их на дне колодца, и мышей, подтачивающих куст, за который они держатся.
Соблазн "сладости" не вечен, комфорт "неведения" непрочен. А нежелание прозрения сильно. Но стена самозащиты и самооправдания, воздвигаемая Карениным (и по-своему Вронским), психологический фундамент которой - в желании сохранить призрачный мир установившихся норм, не выдерживает силы жизни, обнажающей "зло и бессмыслицу" миражах соблазнов.
Если в "Войне и мире" сопоставляются "внутренний" и "внешний" человек, то в "Анне Карениной" - "внутренние" и "внешние" отношения людей. "Внутренние отношения" - потребность Анны и Левина. "Внешние" разнообразные связи между действующими лицами романа, от родственных до дружеских. Сущность "внутренних отношений" и Каренин и Вронский открывают у постели умирающей Анны. Каждый из них постигает "всю ее душу", и каждый поднимается до возможного для него предела духовной высоты. И всепрощение Каренина и самоосуждение Вронского - неожиданное отклонение от их обычной колеи жизни, с которого для обоих начинается стремительное разрушение удобств "неведения".
От первых подозрений до этого момента у Каренина - сначана растерянность, затем возмущение, желание "обеспечить свою репутацию" (18, 296), отринуть от себя "знание", утвердиться в собственной невиновности и жажда "возмездия" (18, 297) за грязь, которою она "забрызгала его в своем падении" (18, 312). Мысль о том, чтобы "требовать развода и отнять сына" (вместе с тайным желанием смерти Анны), приходит позднее. Вначале Каренин отвергает дуэль, развод, разлуку и надеется на спасительную силу времени, на то, что страсть пройдет, "как и все проходит" (18, 372): "...пройдет время, все устрояющее время, и отношения восстановятся прежние <...> то есть восстановятся в такой степени, что я не буду чувствовать расстройства в течении своей жизни" (18, 298-299). Эта мысль Каренина явно соотносится с проходящим через весь роман понятием "все образуется", которым Стива Облонский (понимающий во многом зло и бессмыслицу жизни) "разрешает" все осложненные жизненные ситуации. Понятие образуется (в тексте романа почти всегда выделяемое курсивом) символизирует собою своеобразную философскую основу пути "эпикурейства" (олицетворяемого Облонским), которая опровергается всем содержанием романа.
Определяя восприятие Вронского Анною (накануне самоубийства), Толстой писал: "Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно - любовь к женщинам" (19, 318). Эта сущность Вронского при всем безусловном благородстве и честности его натуры предопределяла неполноту его ощущения всего нравственного мира Анны, в котором чувство к нему, любовь к сыну и сознание вины перед мужем всегда являлись страшным "узлом жизни", предрешившим трагический исход. Характер "внешних отношений" Вронского к Анне, предусмотренных его личным "кодексом чести" и обусловленных чувством, безукоризнен. Но уже задолго до рождения дочери Вронский начинает ощущать существование каких-то иных, новых и незнакомых ему до сих пор отношений, отношений "внутренних", "пугавших" его "своей неопределенностью" (18, 322). Приходят сомнения и неуверенность, рождается тревога. Вопрос о будущем, столь легко разрешавшийся на словах и в присутствии Анны, оказывается совсем не ясным и не простым, да и просто непонятным в уединенных размышлениях.
Сама Анна в предсмертном монологе делит свои отношения с Вронским на два периода - "до связи" и "после". "Мы <...> шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные стороны. И изменить этого нельзя <...> Мы жизнью расходимся, и я делаю его несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя..." (19, 343-344). Но практически понимание этого наступает задолго до отъезда с Вронским за границу. Второй период их любви для Анны сразу (задолго до рождения дочери) - и счастье и несчастье. Несчастье не только во "лжи и обмане" (18, 318), не только в чувстве вины, но и в ощущении тех внутренних колебаний Вронского, которые становятся все более очевидными для нее при каждой новой встрече с ним: "Она, как и при всяком свидании, сводила в одно свое воображаемое представление о нем (несравненно лучшее, невозможное в действительности) с ним, каким он был" (18, 376). Сознание безвыходности и желание смерти возникают у Анны почти сразу после признания Каренину. "Зло и бессмыслица" жизни становятся для нее очевидны уже в начале связи с Вронским. Их пребывание в Италии, Петербурге, Воздвиженском и Москве - психологически закономерное движение к осознанию этого "зла и бессмыслицы" Вронским.