Из глубин греха в отчий дом: Проповеди, интервью, доклады

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он — Твое продолженье и света

источник для идолов, чтящих племен, и слава Израиля в
нем». — Симеон умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое–то время спустя над их головами, слегка
шелестя под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова–то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:

«В лежащем сейчас на раменах твоих паденье одних,
возвышенье других, предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед Мария, сутулясь, и
тяжестью лет согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он шел молча
по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда. Лишь
голос пророчицы сзади когда раздался, он шаг
придержал свой немного: но там не его
окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму, в
которой дотоле еще никому дорогу себе
озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.