Целовальник схватил Корягу за горло, но тут-то в первый раз, отуманенная зеленым вином да жизнью каторжной, уже ясней заявила о себе бурлацкая натура, приподнялся Коряга и что было мочи ударил целовальника по виску.
В ударе, обрушившемся на невинную голову, сказалось все пережитое бурлаком прошлое, все ожидаемое им будущее, а потому можно представить и сколько силы сконцентрировалось в этом ударе: с ног слетел целовальник, да тут же Богу душу и отдал.
Коряга мог легко скрыть свое преступление: в кабаке, кроме целовальника да одиннадцатилетней девочки, притаившейся за перегородкой, никого не было, кабак стоял от деревни на отлете, дело близилось к ночи, в нескольких шагах чернелся бесконечный лес, но обезумевший бурлак и не думал о последствиях совершенного преступления. Перед ссорой, закончившейся убийством, целовальник нацеживал из бочки в ведро водку, покончив разом счеты с двумя жизнями, Коряга схватил это ведро и жадно прильнул к нему губами…
Много ли на этот раз выпил Коряга, сказать трудно, но полагать надо много, потому что через несколько минут и сам он, мертвецки пьяный, растянулся на полу рядом с убитым целовальником. Так пьяного и накрыли убийцу.
Последняя страница
По делу Прокофьева мне нужно было спросить в качестве свидетеля девушку, жившую с Дарьей и видевшую весь ход происшествия. Надежда Чоботова (так звали свидетельницу) была зачислена тоже в число публичных. Я послал к Чоботовой повестку, но мне сказали, что она больна и никак не может явиться к следствию, я к ней отправился сам.
Я много видел страшных, поражающих картин бедности, одинокого, глухого страдания, видел, как умирали арестанты в острогах, солдаты в госпиталях, но все это не оставляло по себе такого подавляющего впечатление, как вынес я из жилища Чоботовой. Везде смерть встречали какое врага, с ней завязывали страшную борьбу, несмотря на все ее гадкие штуки, все чего-то ждали все порешила с жизнью: в прошедшем для нее не существовало других воспоминаний, кроме как нищета да разврат, разврат голодный, из-за куска черствого хлеба, из-за гроша денег. В настоящем… но настоящее Чоботовой вы узнаете из рассказа.
На дворе март месяц, с крыши началась капель, в воздухе пахнуло приближением весны. В одном из самых глухих, отдаленных городских углов я нашел жилище Чоботовой.
– Здесь, что ли, жила Дарья Яковлева? – спросил я какую-то попавшуюся мне старушонку.
– Это зарезана-то?
– Да.
– А тебе на что ее, родимый?
– Мне не ее надобно, а другую, что с ней проживала, Чоботову.
– Чоботову? Нет такой здесь, нет.
В это время подошла к нам еще растрепанная старушонка.
– Федулиха! Слышь, какую-то Чоботову спрашивают, у нас таких нетути?
– Чоботову? До твоей милости не Надьку ли разно-глазу надо?
– Она, что ли, с Дарьей жила?
– Она.
– Ну, вот к ней-то меня и ведите.
Через нечистый, навозный двор мы подошли к землянке.
По городам небогатые люди, а в деревнях все вместо бани строят землянки. Только самый неприхотливый вкус да самый твердый организм могут выдержать подобную ванну. Я не вдаюсь в описание землянки, потому что надеюсь, что каждый видел их. Как жилище по удобствам она стоит ниже всякой собачьей конуры. Когда я вошел прямо со двора в показанную мне землянку, я сначала ничего не мог рассмотреть. В землянке было почти что темно (хоть всего и был второй час дня): она освещалась какой-то скважиной в четверти полторы величиной вместо стекла, наполовину замкнутой тряпкой, дым и чад, наполнявшие землянку, ели глаза, на совершенно черных, закоптелых стенах каплями собралась сырость.
Прошло несколько мгновений, и я привык к темноте и чаду.
– О-ох! – раздалось в одном углу. Я обернулся в тот угол, откуда послышался стон. На лавке была навалена куча отвратительно грязных лохмотьев, под ними что-то шевелилось.
– Кто тут? – спросил меня слабый грудной голос.
– Мне нужно Надежду Чоботову, это ты, что ли?
– Я, что вам угодно?
Из-под кучи лохмотьев, состоявших, как потом я рассмотрел, из теплой юбки и из клочьев изорванного салопа, показалась сначала женская голова, а потом и туловище. На девушке была рубашка какого-то серого от грязи цвета.
Надежде Чоботовой было не больше двадцати трех – двадцати четырех лет: как видно, когда-то она была очень недурна собой, худоба ее лица была поразительна, болезненный, порой вспыхивавший румянец еще более усиливал впечатление, оставленное молодым изможденным лицом умирающей. Удушливый кашель прерывал почти каждое слово Надежды, на полу около нее заметны были кровавые пятна. Я застал едва ли не последние минуты борьбы между жизнью и смертью.