кипела жизнь с её заботой
всё, что считается золой,
лишить и званья, и работы.
Вмешаться в каждую строку,
которая огнями радуг
не освещает наверху
веками созданный порядок.
Твой стих в сознанье клокотал
ещё не познанной свободой,
и всю вселенную вмещал:
её дворцы, её заводы.
Он был не жизнью, а её
удачной выдумкой, быть может,
которую как мумиё
дают, чтоб выглядеть моложе.
Твой стих задумчивый Байкал
учил пасти стада овечьи,
и всем бессмертье обещал,
кто принял облик человечий.
Огород
В зелёном небе огорода
созвездья плавают малины,
смущая дух прозрачным ходом
переплетающихся линий.
В зелёном небе всё возможно:
и танцы мошек над цветами,
и шелестение горошин,
открывших пасть гиппопотамью.
О, гиря фруктов огорода
и овощей подземный щебет,
когда ветров проходит рота
просторным коридором в небе!
Внимает паутина мухе,
паук галантен как придворный,
и всё подчинено науке,
команде солнечного горна!
Вздыхает праздничная лейка
и шелестит листом капуста,
и сходят маленькие реки
с лицом поэта Заратустры.
Малина машет опахалом
и хочет взять реванш у мёда,
и мыслит в полдень петухами
сухая жаркая погода.
Останови движенье чисел,
часов и бабочек на клумбе,
и здравого лишится смысла
червяк в своём подземном клубе.
Летает, ползает, щебечет,
цветёт и зреет час от часа
под патронажем человечьим
биологическая масса.
И взяв в заложники вниманье,
с каким на всё взирает полдень,
сухие ванны принимает
в видавшем виды огороде.
Из жизни Киевской Руси
Тело длинное, вазелиновое,
словно след корабля на Волге.
На пяти телегах везли его
удалые стрельцы с Востока.
Алебардами звёзды множили,
речью зычной ворон пугали.
Тело длинное, под рогожею,
чьё оно – и сами не знали!
Говорили: «Свеча лучистая,
сундучок, наполненный утварью.
В мире тайна должна быть чистая,
украинским ветром продутая!»
То ли осень сорила золотом,
то ли снег летел над пожитками.
Тело было копьём приколото
и пришито к телеге нитками.
Тело было, как изваяние
из свинца, покрытого окисью,
и висело над ним собрание
мух, читавших страницы повести.
По расчёту ли, недоумию
тело видели как спасение,
и везли его в Киев мумией
в праздник Троицы, в воскресение.
Басё в гостях у Маяковского
Японская ваза разбилась о что-то,
когда её в небо подбросил Басё.
Конфеты, хрусталь и японские ноты
посыпались щедро на русское всё.
Я сам это видел – своими глазами
осилил картины немого кино
о том, как идут в облаках с образами
рязанские бабы в простом кимоно!
Японская ваза и русская песня
сошлись на скрещенье воздушных путей,
и хайка украсила русские веси,
и ямб по-японски глядел на гусей.
Захлопали дверью дома и киоски,
узнав в Моссельпроме, что горный хрусталь
Басё покупал не один – с Маяковским,
и вазы разбитой им было не жаль.
Миры пересекаются, кружат...
* * *
Крылатый ангел, с виду – стрекоза –
повис над лугом в середине лета,
рисуя бликом и игрою света
на листьях удивлённые глаза.
Прозрачный шорох падает в траву
и скачет, как античная квадрига.
То баловень росы и певчий мига –
кузнечик ищет новую жену.
Тут все живут, не требуя числа,
как ритмы, уходящие в былое.
И будущее дышит аналоем,
и радость жизни с общего стола.
Вот одуванчик, лета космонавт,
надел свой шлем и смотрит молчаливо
туда, где соловьиные приливы
из звуков создают иной ландшафт.
Миры пересекаются, кружат
в каком-то танце, схожем с новой верой.
Ионы влаги – утра пионеры –
затачивают иглы у ежа.
И если существует правота
у вектора ответного покоя,
она под утро тонкою рукою