по верёвке на крышу ползёт.
Повезёт ему веткой шершавой
до конька доползти или нет?
Я болею душой за державу,
у которой правительство – Свет.
Через месяц обнял, как сестрицу,
на пригреве чернявку-трубу…
В этом стареньком доме мне спится,
как царевне в хрустальном гробу.
Потому что смотрю я неловко,
утром выйдя, на твой огород,
потому что по лунной верёвке
хмель упрямый на небо ползёт.
Богатырь в Муромском лесу
В балладе спит, как на кровати,
качаясь на пружине слов.
Поди, в балладе места хватит
для див, волшебников и сов?
Копьё сознание пронзило
мальца, что по весне рождён,
ведь сила – сало, сила – мыло
и из могил заздравный звон!
Вот едет. Муромскому лесу
богатыря держать – не блажь!
В нём столько силы, столько весу,
что в землю просится багаж.
Греми мечом, громи таможни,
клади царей, как штабеля!
Сквозь мыслей гул услышать можно,
как дышит Русская земля.
О, богатырь! Иван да Марья
в тебе сплетаются, любя
весь этот мир, на вид – комарий…
Каток асфальтовый – в тебя!
Прими просадку грунта, сваи,
движенье влаги под собой,
как факт неслыханной отваги,
как зов трубы идти на бой!
И вправду – сытая кобыла
уходит в жирный чернозём,
как будто правило забыла:
вниз – умираем, вверх – растём.
Ночной поезд
К прейскуранту припадая
встреч, разлук и новых встреч,
слушаю, как скорый, дальний
в степь растягивает речь.
В нежилой простор весенний,
в полудрёме ветерка
думающий как Есенин
из рязанского мирка.
Гарью дышат ниши мрака
от Самары до Москвы,
в речь пытается собака
поместить конец иглы.
А рассвет настолько точен
в объявлении пропаж,
что звезду угнать не хочет
за мелькнувший в окнах кряж.
«У-у-у!» – рисует поезд
звук растянутый, живой,
и его ночная повесть
пахнет вечностью самой.
И мелькают всюду лица
милых сердцу городов,
и выглядывают птицы
из забывшихся годов.
Эпифания пруду и его тайнам
Заросший пруд… Ему нет места
среди обыденных вещей.
В нём лягвы плавают – невесты
подросших к осени лещей.
Его вода ещё стыдится
из родника любви напиться
и лёгким облаком ресниц
смахнуть поющих утро птиц.
Сухое лето мечет кости
в тот пруд, мечтая о погосте,
и конь, как только дождь пройдёт,
своё лицо из лужи пьёт.
О пруд, ты лодкою раздвоен
и грезишь о морском прибое,
и лижешь туфель бахрому
назло практичному уму!
Ужель ты зеркало простое,
хотя бы даже золотое,
и устаревший ноутбук,
случайно выпавший из рук?
Нет, так не скажешь камышами
и карасями, и дождями,
и ты прекрасен, лёгкий пруд,
в тени задумчивых запруд.
Твоё желанье молодое
мычит коровою в обед,
как будто кто-то небо доит,
и в медный таз стекает свет.
В одеждах точных чисел
Пифагора
1.
В воскресный день, когда на ветках иней
в отлитых ночью призмах-зеркалах
ломал лучи без видимых усилий,
и солнце грело яблони в садах,
мы шли с тобой просёлочной дорогой –
два вырванных из прошлого листа
рукою чьей-то, и деревья строго
на нас с тобой смотрели неспроста.
Как огненные мысли в перестрелке
любви и долга, освещая путь,
по веткам сосен пролетали белки,
ссыпая вниз сиреневую муть.
И музыкой узоров, тонких линий
связуя молчаливый разговор,
встречали нас лесные берегини,
и в памяти встречают до сих пор.
2.
Не этому ль искусству в школах учат,
запутав окончательно ребят:
свою судьбу, как шапку, нахлобучить
на голову волнушек и опят?
Сквозь ледяную лилию мороза
увидеть как впервые зимний день,
где крылышкуют ноты на берёзе
и палочкой в оркестре – светотень.
Невидимый удав лежит на духе,
и всё звучит, не принося ответ,
мелодия крови венозной в ухе,
пока не ощутишь, что ты – поэт.
3.