нарезы видны, как в охотничьих длинных стволах,
а лампу засветишь – нисходит печаль на умы,
хоть с вечера мучит гармошку лихой вертопрах.
Коллоидный воздух на гору и рощу надет,
как звёздный колпак, согревая ночные труды.
И всюду, как свечи, горят уже тысячу лет
берёзы и сосны… Их видит луна из воды.
Устал гармонист и к мосткам деревянным идёт,
пуская дымок папиросой, а после, во след
атлантикой веет и жабьей икрою несёт,
и жёлтая струйка рождает нехитрый сонет.
В посёлке Зеркальный я сторожем зеркала был,
а в лучшие дни – и с другими мирами связным.
Светает там поздно... Покинув скрывающий ил,
всплывает луна молодая и тает, как дым.
В своё ружьё, как дробь, меня вложи...
* * *
В старину люди возжигали чабрец,
совершая богослужение.
На страже богородичной травы
стоять не просто, оттого и тени
бегут, как тонконогие олени,
по тропам человеческой молвы.
Чабрец лилов, и дальше лозняка
способен видеть, окружённый чудом
и чадом из языческой посуды,
когда зажжён в тени, у родника.
Богослуженье голубем кружит
над нашими желаньями и снами,
и повторяют горы временами
слова простые, как врагов ножи.
Ты числишься певцом? Тогда служи
причудливой фантазии народной:
в своё ружьё, как дробь, меня вложи,
отправь гулять по родине свободной.
Связной необходим другим мирам
и временам, и людям в шапках лисьих,
которые читать привыкли мысли
высокогорных кедров по утрам.
И если спросят люди: кто таков,
какого званья и какой артели,
ответь с улыбкой им: чабрец лилов,
и сладок дым из жертвенной скудели.
Весенние строки
Душа весны – в сорочьих перьях,
набивших сети ясных дней.
Играй, дыши, стихотворенье,
и небосвод из лужи пей!
Участвуй в лучших достиженьях
температуры, роста трав,
что огнедышащим кипеньем
напоминают сходы лав.
Весна идёт по огородам
как молодой головотяп,
и поклоняются ей всходы
с улыбкой древних египтян.
И широтою обожанья
смущая Бога и родню,
весне маячат урожаи
за сотни миль, сто раз на дню.
Вновь огурец в изумрудную кожу оделся...
* * *
Вновь огурец в изумрудную кожу оделся,
в шляпе-листочке – чем не цыган-конокрад?
Время лимонницы-бабочки, звонницы-детства,
время находок, и каждое стёклышко – клад.
Пух тополиный мчится-несётся куда-то
улицей пыльной, лета короткой зимой.
Доски заборные – в длинных шинелях солдаты –
честь отдают, лишь махнёшь им, бывало, рукой.
Кто в этом мире я есть? Только атом сознанья,
доза рентгена, кольнувшая клетку лучом.
Как далеки от отдельности, непониманья
мысли в то утро, у века за старым плечом!
Птичкою быть, тягачом-большегрузом не в тягость
было в то утро, а то и смычком скрипача,
что извлекал из струны скандинавскую сагу,
как поднимала топор свой рука палача.
Словно икону, я створки сознанья открою.
Жив ли тот мальчик? Жив, только в дерево врос!
Сверху покрылся мыслей светящихся роем,
снизу растаял, чтоб видели: дело – всерьёз!
Духу открылся, ведает жизни причину,
рифмы пасёт как афганских овечек стада,
и от вечерней звезды зажигает лучину
лучших прозрений, чтоб ими украсить года.
В гостях у шамана
Горы опять в облаках, словно курят алтайскую трубку.
Старый шаман на скрещении нижних миров
в бубен ударил, и белой породы голубку
сердце увидело и подарило ей кров.
Сердце увидит всегда, где улыбка шамана
душу украсит ли, небо затянет дождём…
Падают зимние хлопья, смущая обманом,
просится Радость на службу семейным врачом.
Старый шаман шевелит, словно угли, Акашу.
Был ли я воином? Баем? Покорным слугой?
Призраки прошлого пьют свою участь из чаши
лунных прозрений, мешая отвар кочергой.
К богу гармонии, к веком забытой былине