тянется робко душа, полюбившая свет…
Прыгают призраки – века иного картины –
в круг для гаданья, надеясь на лучший ответ.
Бубен летит над огнём и взывает к удаче.
В воздухе пахнет метелью, зашедшей к друзьям
выпить их боли и взять подношенье без сдачи,
в сердце оставив подарок – любви фимиам.
Падает навзничь шаман. Из него, словно птица,
звук вылетает – глубокий, магический звук,
и призывает на Белой Сороке жениться,
верить в священную правду шаманских наук.
Лечение гриппа музыкой
Скажу «Непал», ты скажешь «неба пыл»,
скажу «диван», ты скажешь «непогода».
Пусть загоню на свете сто кобыл –
узнаю тайну твоего прихода!
Проверочное «фью, какой чеснок!»
приносит «фьючерс» дому в три окошка.
Я рифмовать бы твои мысли мог
простуженными днями понемножку.
А ты печёшь на кухне калачи
и никакой не ведаешь заботы.
«Фьюить, – скажу, – давай, меня лечи!»
«Фьюить, – ответишь ты, – подай мне ноты».
И скрипка, как коричневый баркас,
плывёт по морю музыки весь вечер,
и Моцарт крепко обнимает нас –
блестит его серебряный анфас…
И грипп-архипелаг уже далече!
Московские картинки
Вечер. Душистый табак испускает из трубок
дух Москворечья, влюблённости нежной отраву.
Ты положила, Москва, на зубок жизнелюбу
чудо-соломинку: пой и играй на забаву!
Звуки летят по Ордынке, Тверской и Арбату,
встречную душу пронзая незримо и нежно.
Синий отёк Патриарших прудов на закате
лечит примочкою облако в тине прибрежной.
И рассыпается дрожью по листьям герани
речь ямщика, ожидая прямого ответа:
«В этом году я тобою, Евгения, ранен,
в прошлом году у Глафиры нарвался на это».
Генную память откроют зелёный и жёлтый…
* * *
Краской прицельною духи стреляют по небу –
капли прозрачные в воздух врастают густой.
Явью становится, Пасхой, испёкшимся хлебом
всё, что на листьях писали мы ранней весной.
Генную память откроют зелёный и жёлтый,
синий добавит свежесть поющих ключей –
флаг семицветный, сверкающий общей заботой,
небо раскинуло после гремучих дождей!
Чей гражданин я? Каких измерений скиталец?
Дождь или вёдро миру несут облака?..
Солнце садится на мой вопрошающий палец
божьей коровкой, и дума о мире легка.
Сон художника
Художник просится домой,
в еловый сон, где много шишек.
Там тень гремучею змеёй
ползёт в траве и сладко дышит.
В том сне неправильность живёт,
отсутствуют законы чисел,
и костромская буква «о»
хранит лекала коромысел.
Туда заброшен как десант,
художник жмурится от света.
Там напряжённая оса
в живую радугу одета.
Освобождён от мишуры
и добывания копейки,
он создавать пришёл миры
из шелеста садовой лейки.
Вы скажете: «Сюрреализм
и щебетанье за рекою!»
Но очищает организм
и дарит зеркало покоя.
Генштаба не будет, и выставят Рейх на продажу…
* * *
На кончиках слов загорелись недобрые чувства…
Ну, вот вам и стрелы, а лук поищите в траве,
где века кумир, на коленях ползёт Заратустра
к оленям Сибири, к сермяжной народной молве.
Ему бы на поезде, в мягком вагоне качаться
как в люльке младенцу, и цокать на дам языком,
когда они вносят в купе долгожданных оваций
восторженный плеск, обдающий лицо ветерком!
А цель? А весна? А светящийся шарик удачи?
А мышка, сожравшая в сне кровожадном сову?
Отец его, Фридрих, уже сумасшедший, на даче
себя самоваром представил и льёт на траву.
Не плачь, Заратустра! Зане азиатское лето
знакомит телят с телевиденьем в пору дождей,
да вечером поздним в зеркальных просторах Завета
летает литовка и слышится ржанье коней.
Я сам тебя встречу в траве, под кузнечика скрипку.
Я – хищная птица, я – тень, полюбившая свет!
Ползи, словно ластик, размазав былые ошибки
по русскому полю, смертельному жалу в ответ.
Генштаба не будет, и выставят Рейх на продажу