за цену смешную, я верю – билет на концерт,
и будущий Гитлер этюдник и краски закажет,
напишет Мадонну и – выбросит в бак пистолет.
P.s
Книга немецкого философа Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» была настольной книгой Гитлера. Фюрер в своей молодости увлекался живописью, дважды поступал в Академию художеств, но не прошёл по конкурсу. В эти годы Гитлер – вот удивительно! – всячески уклонялся от военной службы. А Фридрих Ницше, написав свою книгу, сошёл с ума, и оставшиеся годы провёл в психиатрической больнице.
Крепки твои, Господи, коды...
* * *
В лесной колокольчик звони, и откроются взмахи
капризных лимонниц над волнами зрелой травы,
а если вороны предложат к обмену папахи –
колючие гнёзда свои – не теряй головы:
меняй на стихи, на улыбку, на ясность во взоре
продукцию леса, вороний скопившийся нал.
В такой вот папахе – добротном Кавказа уборе –
тебя бы и Пушкин, и Важа Пшавела узнал!
Ползёт муравей – оператор насосной системы,
качающей воду в реактор с названьем «листок»,
и ветер листает страницы воздушной поэмы,
написанной радугой – семь ослепительных строк,
семь смыслов неясных… Крепки твои, Господи, коды!
Но верую в чудо: наитье направит туда,
где майский разлив оживляет застойные воды,
где птичий полёт над репризой земного труда.
Звук глубинный, ещё голубиный...
* * *
Звук глубинный, ещё голубиный,
в кулуарах рождающий шёпот,
не похожий ничем на былину,
не упёртый в рутину и опыт,
я сегодня машу «Уралмашем»,
всей Сибирью, лесной и медвежьей,
твоему озорному бесстрашью
видеть Китеж в грязи непроезжей.
Я сегодня машу твоим птицам,
Аввакуму в огне, как в повозке,
и вхождению солнечной спицы
в изумрудную мякоть берёзки;
твоему первозданному зову,
над Азовом гремевшему пушкой,
присягаю я снова и снова
чернокнижной строкой непослушной.
Таксомоторная пчела
Берёзы кольца годовые
желтеют, как труба в трубе,
и жилы спят – городовые,
и сон их долгий – вещь в себе.
Но лишь весна коровьим ляпом
ударит в бубен – звонкий лёд,
в них просыпается Шаляпин
и соком арии поёт.
Горизонтальные соседки –
зелёным дымом курят ветки,
и золотою колбасой
висят серёжки над росой.
– Весна! – мужик тверёзый скажет
и голос в воздухе размажет,
и пролетит вокруг чела
таксомоторная пчела.
Посланные в мир за молоком...
* * *
Мало кто на родине нас ждёт:
лишь ольха да речка с камышами,
где мальков ловили малышами
и не знали азбуку забот.
Мало кто на родине нас ждёт.
Забываясь в утренней игре,
путали мы с куклами девчонок.
Солнца свежеструганный бочонок
плыл, качаясь, в жидком серебре.
И по светлым залам проходя,
дух тепла озвучивал берёзку,
а гроза казалась нам расчёской
для волос внезапного дождя.
И, живя, не ведали о том,
как в другую жизнь входили утром:
тонкие, прозрачные, как будто
посланные в мир за молоком…
Зорко глядящих в печные подзорные трубы...
* * *
Тот ли узор вышивают беспечные птицы
в небе, свободном от грустных осенних дождей?
Крестики-нолики, солнца холодные спицы –
вот и рисунок, запомни его на сто дней
зимних, суровых, но вовсе, мой друже, не грубых,
грабли забывших, зато посреди тишины
зорко глядящих в печные подзорные трубы –
спят или бодрствуют те, кому крылья даны?
Ибо распахи-кресты и небес вышиванье,
сальто, круженье души среди зимнего дня
схожи с любовью, а ей не подыщешь названье –
крепче вай-фая и ярче ночного огня!
… Зона молчанья. На окнах белеют узоры,
но приглядишься – пульсирует дым из трубы…
Скрипнет душа половицей, снежком у забора…
Крестики-нолики нашей с тобою судьбы.
Скажешь, что луг – офтальмолог, и выйдет в десятку…
* * *
Линзы вокруг, испуская весёлые блики,