Читал дальше Ветхий Завет. Если хочешь делать политику, как Кньеболо, откажись от вялых фраз и пользуйся языком Нааса аммонитянина (1 Цар., 11, 2).
Саул и Самуил. Первый кайзер и первый папа.
Думал о Карусе. Желаю ему превосходной физической стати и возвышенного духа. В связи с этим: первая к нашим услугам в любое время, она всегда свидетельствует в нашу пользу. Что касается второго, то мы должны достигнуть его своими собственными усилиями: присутствие духа. Поэтому Афродиту предпочитают Афине; в решении Париса кроется астрологическая справедливость. Однако в конце концов побеждает власть духовная, отчего Троя и должна была погибнуть.
Кирххорст, 27 февраля 1945
Размышлял о цветовых названиях, в которых всегда есть что-то неопределенное, смутное. Например, «винно-красный», — существуют дюжины тональностей красного вина. Вместе с тем дух языка, по-видимому, выбирает оттенки по звучанию гласных; так, зрительное воображение возбуждается, скорее, не сравниванием, а непосредственными образами.
Звучание есть причина того, что пурпурный высвечивает более темные тона, чем багряный. Цвет бордо светлее, чем цвет бургундского, и не только при сравнении их субстанций по этим признакам, но и «стереоскопично», через магию звуков. Без инстинктивного владения данными законами нет хорошего стиля.
Узнал, что Юберлинген, этот древний дивный город, подвергся бомбардировке. Беспокоюсь за Фридриха Георга.
Говорят, в компенсацию за отходящие к России земли Польша должна получить Верхнюю Силезию и Восточную Пруссию. Стало быть, действия, замышленные противником, мало отличаются от тех, которые производил Кньеболо. Человеческая слепота ко всему, о чем с давних пор столь наглядно учат огненные знамения, внушает ужас.
Чтение: после долгого перерыва снова «Là-Bas» Гюисманса. Сразу после первой мировой войны эта книга оказала на меня определенное влияние, пробудила склонность к экспрессионистскому католицизму, вскоре вновь иссякшую. Есть книги, которые можно сравнить с прививками.
Далее: «Питкэрн, остров, люди и пастор», Его преп. Бойля Маррея, Лондон, 1860, в стиле моих книг о кораблекрушениях. Об островитянах фиджи здесь сказано: «Their horrible habit of feeding on human flesh is the more remarkable, as they excel their neighbours in talent and ingenuity»,[321] — такие мнения встречаются нередко, свидетельствуя о том, что каннибализм и высокая культура не исключают друг друга. Я еще прежде обратил на это внимание, читая «Белых богов» Штукена.{213}
Кирххорст, 3 марта 1945
После полудня у ограды, которая граничит с церковным двором и через которую заглядывают в сад камни и мраморные надгробия с эпитафиями. Я отстаю в земляных работах; причиной тому и общая ситуация, и смерть Эрнстеля. Утром, после того как метель и самолеты сменили друг друга, сквозь края облачной гряды пробилось солнце. Тепло проникло и в землю; я взрыхлил ее пальцами, чтобы вытащить корни сорняков, разросшихся между кустами черной смородины. В рыхлой, давно возделанной почве рука нащупывает спрятавшиеся там растения и легко вытаскивает их, как морских животных, вылавливаемых сетью. Из-под тонкого покрывала уже мощно пробиваются ростки, например крапивы, зеленым звездным великолепием выбивающейся из старых, пожелтевших корневых стеблей. Вот настоящая сила, более реальная, чем тысячи самолетов.
Голос, которым мы приманиваем и отгоняем животных, различается в зависимости от их вида. Курица, собака, кошка, воробей, лошадь, змея — каждого из них мы подзываем по-особому, для каждого есть у нас особые звуки и особая мелодия. Мы разговариваем с ними на языках и языком духа жизни, одинаково разлитого над всеми нами.
Кирххорст, 5 марта 1945
Посадил бобы, в последний положенный для них срок. Их плоские семена — крупные, округлые — похожи на медные двухпфенниговые монеты; не без удовольствия я вдавливал их большим пальцем в мягкий грунт. Молодые, с нарезанной петрушкой и нежным пластиночным салом, они образуют хотя и северное, но превосходное блюдо, каким наверняка наслаждался еще Гаман. В Сицилии я видел более мелкий сорт, слаще, его приготовляли по образцу сахарного гороха.
Утренний визит нагруженных овощами ослов и тележек в южных городах составляет одно из моих самых сильных жизненных воспоминаний. Так, я вспоминаю момент, когда, стоя на балконе в Неаполе, я рассматривал связки луковиц, зеленого лука и фенхеля, которые ярко-зелеными и ослепительно белыми грузами покачивались в сопровождении симфоний, словно щебетали полчища пернатых. Такие картины услаждают и живят, как жертва хлебного приношения.
321
«Их ужасный обычай поедания человечины тем более примечателен, что они превосходят своих соседей талантом и изобретательностью» (