Припав головой к груди Романа, горько плакал Петрик. Долго стоял Максим, всматриваясь в близкие, знакомые черты красивого лица Романа.
165
Сколько ночей проведено вместе в дальних татарских степях! Сколько раз приходилось делиться последней крошкой табаку, пригоршней пшена! Сколько раз отгонял Роман своими остротами невеселые Максимовы думы! И вот лежит он, балагур и шутник, и уже никогда не разомкнутся его уста для смеха, не откроются, не подмигнут веселые, с искоркой глаза. Мало кто знает, что за этими шутками и рассказами бывалого волокиты, часто грубыми, скрывалась чистая и нежная душа верного побратима, преданного друга, любящего сына. Что все его россказни были выдумкой, и умер он, не коснувшись устами девичьих губ. Почти весь свой короткий век он проскитался по наймам, на Сечи, некогда ему было заниматься любощами – надо было кормить больного отца и четверых маленьких братьев и сестер. А дешевое колечко, купленное у золотаря, которое сейчас выпало из его кармана и валялось в жите, было предназначено какой-то вдове из Богуслава, как об этом говорил Роман, Тане. Все это знал лишь он, Максим.
Плач Петрика оторвал Зализняка от тяжелых дум.
- Возьмите хлопца, отведите в хату к диду, - тихо сказал он. – Похороним Романа вон там, под березкой.
Он поднял колечко, спрятал его в карман и, опустившись на колени, поцеловал
убитого в лоб. Потом вынул из кармана красивый китайчатый платок и, накрыв им лицо
Романа, пошел под березку, где гайдамаки уже копали саблями могилу.
Землю носили, по старому казацкому обычаю, шапками. Могилу насыпали высокую, печальная березка касалась ее своими ветвями. В головах поставили крест, а
Максим сам прибил копье и повязал на нем платок.
LII
- Не дают, атаман, слово сказать, из пушек палят, - вытирая пот на крутой мясистой шее, рассказывал Шило.
Он только что вернулся от Лысянского замка, куда посылал его Зализняк на переговоры.
- Ворот в крепости сколько? Двое? Они деревянные?
- Деревянные-то они деревянные, да железом крепко окованные. А под воротами бастионы с длинными ружьями. Придется на стены взбираться.
- Я стены уже осмотрел. Простреливаются висячими пушками во все стороны. Лезть на них – много людей погубить напрасно. – Максим заложил ногу за ногу, пососал пустую трубку. – Поди, скажи Бурке, пускай лысянских обывателей на сход созывает.
Бурка пришел к Зализняку через час.
- Крестьяне собрались, а мещане и другие, кто там познатнее, не идут.
- Пускай хлопцы сгонят их силой! Если кто упираться будет, палкой их подгоните.
Ждать пришлось недолго. Через полчаса Бурка зашел во двор, крикнул в окно:
- Согнал, Максим!
Зализняк открыл окно в сад, позвал Василия.
- Будешь, Василь, при мне.
Он надел широкий, с серебряной пряжкой пояс, вытер тряпкой сапоги, расчесал
166
гребенкой чуб, оглядел джуру. Особенно долго взгляд его задержался на разорванной поле Василевой черкески.
Василь испуганно посмотрел на Зализняка. Впервые глядел на него атаман так хмуро и недовольно. Чем прогневал он его, может, в одежде что не так? Черкеску эту еще брат принес. Вот только разорвана она немножко, заплата на плече.
Василь искоса поглядел на заплату.
- Бес с ней, - махнул Зализняк рукой. – Клочья только позапихивай, пускай не торчат.
Он зашел в хлев, где лежало седло, вынул из кобуры пернач и отдал Василю.
- Будешь сзади нести, да не горбись, выше держи голову.
Когда Зализняк появился на майдане, по толпе прошелся гул.
- Атаман, атаман!
- Где?
- Вон с джурой.
Василь шагал за атаманом твердо, держа на вытянутых руках пернач. Краем глаз смотрел на толпу, а в груди росла радость, гордость за себя: он ни какой-нибудь простой
гайдамак – он атаманов джура.
Слева и около крыльца толпились крестьяне, мещане стояли в стороне, возле тына. Максим наклонился в сторону крестьян и внимательным взглядом обнял толпу.
- Долго вы собирались, - обратился через голову к мещанам. – А вы мне как раз