— Откуда вы такой… — Скворцов запнулся, подбирая нужное слово, — удалой такой? Рады, что уходим?
— А разве мы уходим? — позволил себе спросить у начальника Курков. Он выпятил слово «мы», умело отделив «их» от «армейских». — Мы ведь никогда не уходим.
— Вот я тебя и спрашиваю, откуда вы такой удалой прибыли? — повысил голос Скворцов, но Куркову показалось, что генерал от его слов как раз приободрился. — Конечно, мы останемся. Пока останется Наджиб. А вы можете мне наверное сказать, сколько… Сколько он еще простоит? А последствия для страны предсказать можете? Для нашей страны?
На такой прямой вопрос Курков не готов был ответить сразу. Он понял, отчего показался генералу таким «удалым». Да, в Пагмане было опаснее, чем в Кабуле, но там он позволил себе непозволительную роскошь не думать о большом, заменить мыслями о выживании мысли о жизни. А жизнь — для Куркова — представлялась прорывом в «общее», соединением себя с огромной энергетической массой, переносимой магмой человечества из истории в современность. В повседневность. Такой уж в нем был заложен первичный модуль. Когда, кем? А вот Скворцов. У того главный модуль — это служитель делу. Он думает о деле. Каждый день, каждый, наверное, час. Бедняга. И сказать ему нечего, потому как дело всегда меньше истории.
Курков ощутил превосходство над начальником. Дело было и впрямь швах, слабоватое дело, горбачевское. Советы выводили из Афганистана войска, и теперь Наджиб оставался один против афганских, иранских, пакистанских и всяческих иных врагов. А вместе с ним, вместе с недавними друзьями под удар, с точки зрения и Куркова, и Скворцова, неминуемо попадут южные рубежи Родины. А это уже — трусость или предательство.
— Я думаю, что в мире наиболее силен принцип бумеранга, — все-таки ответил Курков, и генерал Скворцов посмотрел на него сверху вниз внимательно.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что союзники с неумолимостью становятся врагами, если в их альянсе при ста общих интересах имеется хотя бы одно противоречие. Моджахеды и исламский мир за их спинами — это потенциальные противники Запада. Это бомба замедленного действия, которую наши идеологические контрагенты сами подкладывают под себя.
— Курков, вам бы не в Пагмане сидеть. Вам бы в МИДе сейчас заправлять, — то ли похвалил, то ли, наоборот, осадил своего подполковника Скворцов. Курков согласно кивнул. Он был уверен, что по широте взгляда на международные проблемы мог дать десять очков вперед и мидовским, особенно нынешним «дипломатам», и самому Скворцову, все-таки в большей степени военному практику, чем аналитику разведки.
— И запал затлеет сразу, стоит нам уйти отсюда. Когда не останется объединяющего стимула, — все же договорил он свою мысль. Эта мысль во всей ясности целиком родилась в его голове два года назад. Вместе с осознанием факта, что придется уходить. Родилась и больше не покидала его, согревая мстительной неизбежностью бумеранга. Скворцов уловил настроение служилого зенитовского подполковника, и это настроение вдруг передалось ему самому. Почему-то вспомнилась давно услышанная фраза «И пораженье от победы ты сам не должен отличать». Наверное, это было сказано про их ворогов. А что, если в МИДе и совсем наверху все-таки думают с учетом перспективы, хитро, и заманивают ворогов в политическую ловушку?
Но Скворцов считал себя человеком трезвомыслящим, владеющим умением расставаться с иллюзиями решительно — этим умением он отчасти объяснял как свое высокое генеральское положение, так и то, что Центр назначил его начальствовать над людьми, которые — он без стеснения признавал это — превосходили его в иных профессиональных качествах. А потому он положил конец разговору с подчиненным резко:
— Но вы, Курков, не в МИДе. И, я полагаю, в МИДе работать не будете. Отправляйтесь к Грозовому. И не рассказывайте ему про бумеранг. У него большие заботы. Солдат надо выводить. Не в виде «груза 200».
Курков на этот раз не обиделся. Военные на войне в определенном смысле напоминали ему женщин. Самых чувствительных, обидчивых, вспыльчивых и непредсказуемых из женщин.
Он отправился в штаб Грозового, но прежде все-таки сказал Скворцову, пользуясь «свободой слова» на офицерской войне: