Меня охватила невероятная усталость. Казалось, я добралась домой лишь много часов спустя. Тащилась обратно к станции, снова и снова шепча его странное имя. Мой язык словно обводил это имя, как будто это был настоящий предмет, спрятанный у меня во рту. Может быть, причиной тому была его длина, нелепость и шипение, все эти твердые согласные и «Т» посередине. Было ли это то имя, которое дали ему его родители? Или он дал себе это имя сам, может быть, когда был совсем юным?
Всю свою жизнь я была дочерью своего отца. «Эй, я знаю, кто ты такая! Ты дочка Миллера», – постоянно кричали мужчины мне вслед. Они хотели напомнить мне, откуда я взялась, хотели напомнить мне, что я была просто мусором. Я уже знала это. Я жила в крошечном зачуханном городке. Я работала официанткой в закусочной, отделанной темным деревом и оранжевым винилом, где эти самые мужчины совали чаевые мне в карманы, как будто я была стриптизершей – хотя я вполне могла бы докатиться и до этого.
«Слушай, – сказал однажды мой отец мужчине, которого случайно встретил в баре и узнал, потому что видел его по телевизору, – тебе следовало бы нанять мою дочь. Ты знаешь, что она умеет? Она умеет все. У нее волшебные руки. Она может спрясть золото из долбаной соломы. Тебе следовало бы встречаться с нею. Тебе следовало бы жениться на ней, ради всего святого. Ты ее видел? Она настоящая красавица. Весь этот долбаный город хочет ее. Первоклассное сокровище. И оно могло бы быть твоим».
«Что будут кричать мне люди вслед, когда я выйду замуж за Джейка Джексона? – гадала я. – Когда я буду навещать родной город, что будут кричать эти мужчины? Будут ли они говорить: “Эй, ты жена Джейка Джексона?” А когда я ничего не отвечу, крикнут ли они: “Что, теперь ты для нас слишком хороша?”»
Я завидовала Р– за то, что у него есть тайное имя, имя, которое никто не сможет запятнать, никто не сможет изменить, имя, которое принадлежит ему одному.
На следующий день я снова прокручивала записи наугад, просто для фона. Я смотрела на девушек, позирующих на пшеничном поле, когда ощутила его запах. Я подняла взгляд, и его яркое лицо посмотрело на меня из воздуховода. Он спрыгнул вниз и скорчился на полу, глядя на меня снизу вверх. Я всегда буду помнить его таким: искрящимся в золотистом свете монитора, солнечным и лучистым, мерцающим, словно жук-златка. Его кожа была светящейся, волоски на его руках отражали нездешнее сияние, лицо поблескивало, словно беспорядочно ограненный самоцвет.
– Р–, – произнесла я. Он склонил голову набок, словно уловил фальшивую ноту в песне. – Я не могу…
Его лицо изменило цвет, из золотого сделавшись красным. Я по-прежнему ощущаю исходивший от него жар. Я хотела притронуться к нему. Сейчас я отдала бы все, чтобы протянуть руку и притронуться к нему!
Сначала я почему-то подумала, что он собирается засмеяться. Даже когда его лицо исказилось и налилось алым цветом, я подумала, что жар, исходящий от него, должно быть, каким-то образом объясняется отражением света от монитора. Даже когда он воздел в воздух правое колено, я была уверена, что он собирается шлепнуть себя по бедру и разразиться смехом. И даже когда он этого не сделал, даже когда вместо этого резко опустил ногу, с такой силой, что его пятка ударила в пол, подобно камню, упавшему с обрыва, – даже тогда я не осознала, что он зол. На долю секунды мне показалось, что пол просто прогнулся. А потом сломался с громоподобным треском, расщепленные половицы вздыбились под ковровым покрытием. Пятка, щиколотка, голень, колено – все провалилось вниз. Теперь он стоял, согнув одну ногу, а вторая погрузилась в разбитый пол. Он дернул за застрявшую ногу обеими руками, но не смог освободить ее.
Только тогда я осознала, что он в гневе.
Я никогда не смогу забыть и развидеть то, что он сделал после этого. Время катится вперед, но моя память, словно исцарапанная пластинка, бросает меня обратно, обратно, обратно к этому мгновению. Я всегда чувствую так, словно меня тянет в противоположные стороны, растягивает, словно жвачку – один конец вперед, другой назад. Есть так много способов разорваться пополам.
Его нога не желает освобождаться, и в приступе дикой ярости он хватает правой рукой свою левую ступню и разрывает себя надвое, словно кусок бумаги.
Вот только это вовсе не бумага. Сначала он похож на костюм на «молнии», расстегивающийся снизу вверх с безумными звуками: треск ломающихся костей, странные щелчки, как будто кто-то хрустит костяшками пальцев, чавкающие звуки, точно кто-то идет в сапогах по грязи. Я не могу осознать это, даже видя, как это происходит. «Он делится», – думаю я. «Делится и преодолевает», – думаю я. Он делится, словно клетка; это что-то вроде самовоспроизведения.