Вырванная из хроноцикла, она выглядит потерянной и, кажется, не особенно мне рада. Мы столько не виделись, что это как бередить старую рану. Теперешняя короткая встреча — напоминание о том, как нескоро она увидит меня вновь.
Она открывает окно, но в квартиру не зовет.
— Ты не звонишь никогда. Никогда. Неужели трудно?
— Да, да, прости.
— Мне плохо здесь. Зачем ты меня сюда отправил? Забери меня отсюда, пожалуйста, забери. Мне плохо здесь.
— Мам, не я тебя сюда отправил.
— Да, правда, правда. Ты хороший мальчик.
— Нет, не хороший.
— Ну ладно, ладно, не хороший.
— Прости меня, мам.
— Ничего, ничего.
— Тебе неинтересно, за что я прошу прощения?
— Ты не звонишь.
— Нет, не за это.
— А за что?
— Так. Ни за что. Не знаю.
— Все хорошо, все хорошо.
— Я, наверное, пойду, мам.
— Да, иди, иди. Я понимаю. У тебя своя жизнь.
— Я буду звонить чаще. Обещаю.
— Не обещай, — говорит мама. — Подожди немного. — И выходит из кухни.
Мама помогала мне со школьными уроками, с грамматикой, например. Она неплохо в ней разбиралась, притом что английский был для нее не родной, и она не говорила на нем до того, как приехала сюда с того же самого затерянного посреди реальности маленького островка, что и отец. Дома, в быту, в семьях там говорили на своем, местном наречии, а в школах насаждался язык метрополии, язык основного населения страны, так что тот единственный язык, который знаю и на котором говорю я, она выучила только третьим и к тому же в зрелом возрасте.
И все же, особенно если учесть все это, английский она знала вполне прилично, хотя и не говорила так же свободно, как отец. Она всегда переводила все в голове и так и не научилась думать по-английски, что в общем-то неудивительно. Особенно сложно ей давались времена глагола, для нее они так и не стали чем-то естественным — в ее родном языке хватало, как правило, одного инфинитива.
Когда мы занимались грамматикой, я сидел за кухонным столом с тетрадью и карточками, на которые записывались спрягаемые глаголы, а мама мыла посуду, готовила ужин, вытирала пол. Мне было шесть, семь, восемь лет — еще маленький, еще ее, мамин. Я пока не успел выйти на линию «отец — сын», не вступил в мир оправдания или неоправдания надежд, соперничества и соревновательности, не вырвался из безопасного уюта материнского тепла, не покинул границ ее пространства ради огромной, бесконечно изменчивой НФ-вселенной. Так что грамматику я постигал с мамой, от нее мое первое понимание хронограмматических принципов — настоящее, прошедшее, будущее. Я падаю/я падал/я буду падать. Я люблю свою маму. Я всегда останусь с ней. Не знаю, что бы я без тебя делал. Не знаю, что я без тебя буду делать. Таким я узнал будущее время — беспокойство, закодированное в наклонении, беспокойство в предложениях, в мыслях, в языке, в грамматике.
Беспокойство для мамы было способом существования, механизмом сцепления с жизнью, якорем и опорной точкой в этом мире. Ящиком, в котором можно укрыться от настоящего, воскрешая прошедшее и пытаясь примириться с будущим.
Через несколько минут мама возвращается с какой-то коробкой в руках, подходит к окну и ставит ее передо мной на подоконник.
— Вот, вчера нашла в твоем шкафу.
Коробка размером примерно с обувную, завернута в коричневую оберточную бумагу, да так, что не видно ни единого шва, ни единой складочки.
— Вчера? Зачем ты выходила из цикла? И что тебе понадобилось в моих вещах?
— Ты ведь не живешь здесь уже. Столько одежды, которую не носишь.
— Ма, но ведь ей, наверное, лет пятнадцать, не меньше.
— И что? Она плохая? Я покупала, что ты просил. Помнишь? Для тебя покупала. Видишь, на мне твоя кофта? Сидит хорошо. И еще у тебя много комиксов. Они, наверное, дорого стоят сейчас. Ты мог бы их продать. Продай их. Я найду их, и ты их продашь. Они только лежат зря.
— Ты не ответила.
— Про что?
— Ты выходишь из цикла?
— А ты думаешь, мне хватает одного этого? Там неплохо, я не жалуюсь, но ты решил — это все, что мне нужно, ничего больше, до самого конца?
— Мам… Господи, мама. И ты мне только теперь об этом говоришь? Почему — как же так, почему ты мне раньше ничего не сказала?
— Раньше когда? Раньше сегодня или раньше в прошлом году? Или когда ты показал мне проспект?
— Мам, я… Прости, я… Прости.
— Ты не можешь остаться, я понимаю. Понимаю. Не можешь? Да, не можешь, конечно. Нет? Хоть ненадолго?
— Мам…
— Ничего, ничего.
— Ты же знаешь, я бы хотел, но не могу. Не могу. Ты ведь понимаешь.