Другим враз прозревшим после увольнения и обвинения Генеральной прокуратурой в преступлениях стал бывший первый зампрокурора г. Москвы Юрий Синельников. В интервью «Московскому комсомольцу» он заявил: «Меня же фактически обвинили в совершении уголовного преступления. И я задаю вопрос — себе, народу, нашему президенту, парламенту: почему вот эту липу они написали на меня, человека с высокой должностью, который свободен, который может к президенту обратиться, к прессе? А что же они тогда делают с людьми, которые сидят в кутузке?»[13]
Неужели он не знал всего этого раньше? Неужели он не видел, что, как и во времена советской власти, законы и реальная жизнь у нас не пересекаются до сих пор?
Утеряв первенство в области балета и космоса, Россия остается одним из лидеров в преследовании своих граждан. Если суды цивилизованных стран выносят 35–40 % оправдательных приговоров по уголовным делам, то в России до введения суда присяжных — сотые доли одного процента. Как и советские, российские органы не ошибаются, и раскрываемость преступлений выше, чем в других странах. У трудолюбивых и старательных немцев около половины, а у наших — свыше двух третей! Как издавна повелось, суд, а точнее судья единолично — ведь нельзя же всерьез воспринимать сидящих рядом с судьей полуспящих старичков и старушек, метко прозванных «кивалами» — не разрешает дело, а утверждает уже принятое решение.
Как и прежде, актуальны слова «Железного Феликса»: «Отсутствие у вас судимости — это не ваше достоинство, а наша недоработка». Он, кстати, если кто не заметил, остался единственным из революционеров, почитаемым на государственном уровне. А результаты его деятельности и деятельности его учеников, последователей и подчиненных хорошо известны — десятки миллионов загубленных жизней.
Не будучи специалистом и не считая, что эти записки будут интересны только им, я, как правило, избегал юридической оценки тех или иных описываемых явлений или действий, апеллируя главным образом к здравому смыслу. При этом я исходил из того, что если толкование законов может отличаться нюансами, то здравый смысл — всегда здравый, а иначе его носители — общество, организация, человек — больны. Излишне говорить, что в здоровом обществе закон и действия, его воплощающие, не могут противоречить здравому смыслу. Если мои записки хоть в малейшей степени будут способствовать оздоровлению нашего общества, то я буду считать поставленную перед собой задачу выполненной.
Прошу не воспринимать написанное как мемуары. Мемуары, на мой взгляд, — подведение жизненных итогов. А то, о чем я пишу, — эпизод, важный, преломляющий жизнь, но эпизод, позорный для страны и печальный для меня. Это попытка ответить на мучающие меня в течение более пяти лет вопросы, интервью самому себе. Мемуары, хотелось бы думать, еще впереди.
Занимаясь этой работой, я не могу не высказать слова глубокой благодарности моим адвокатам — Юрию Петровичу Гервису, который все это тяжелое для меня время с самого начала был рядом со мной, а также Каринне Акоповне Москаленко, руководителю Центра содействия международной защите, Ксении Львовне Костроминой, сотруднику Центра, и Анатолию Юрьевичу Яблокову, которые вошли в дело уже после первого приговора. Они, каждый в отдельности и все вместе, дополняя друг друга, проделали огромную работу, без которой исход дела мог бы оказаться гораздо хуже. Не их недоработка, что окончательный приговор был обвинительным. Я полностью согласен со словами К. А. МоскАленко, сказанными ею по другому поводу в одном из телевизионных интервью в ноябре 2000 года, о том, что адвокату уголовное дело в России выиграть невозможно. Если в закрытом суде — это я уже говорю от себя — судья ничего не видит и не слышит, не хочет видеть и слышать, то перед таким судом были бы бессильны А. Ф. Кони и Ф. Н. Плевако вместе взятые.
Особый, самый низкий поклон моей жене — Наталии Денисовой. Как она смогла вынести все выпавшее на ее долю, и не только вынести, но и кинуться в настоящий бой за меня, я до сих пор не представляю. Превозмогая нездоровье, охватившее ее после моего ареста, она нашла в себе силы освоить законодательство, писать полные любви и оптимизма письма, заботиться и поддерживать меня материально. Это был мой надежнейший тыл, без которого я бы просто не выжил.
Рядом с женой была моя любимая дочь Надя, моя надежда. Ей тоже нелегко пришлось, когда отец был объявлен шпионом. Обстановка в МГИМО, где она, как и я когда-то, учила корейский язык и где я периодически выступал перед будущими кореистами с лекциями, резко изменилась, как будто бы в чем-то обвинили и ее. Нет, ее не выгнали, просто некоторые перестали здороваться и замечать.
Будучи студенткой четвертого курса и далеко не дурнушкой, она зимой пришла ко мне в «Лефортово» в моем полушубке, купленном лет за пять до ее рождения. Она, улыбаясь, пыталась объяснить, что он ей вдруг понравился, но я-то знал, что просто ей больше нечего носить. Она все выдюжила, помогая мне и матери, подрабатывая и отдавая на меня все деньги, окончила институт. Но кореистику оставила, по всей видимости, навсегда. Фамилия не позволила ей после окончания вуза найти работу по специальности.
Моей семье и мне помогли выжить и наши друзья, хоть и не многочисленные, но зато мы теперь точно знаем, что настоящие. В первую очередь, это семья Колмыковых — Марина, Сергей и так неожиданно и трагично погибший их сын Кирилл. Подаренный ими компьютер, на котором и набирались эти записки, — лишь малая, может быть, тысячная, доля того, чем они помогли и что сделали для нас. Это моя теща Анна Алексеевна и брат жены Володя, приютившие мою семью и поддерживающие ее, когда, чтобы выжить, пришлось сдавать нашу квартиру. Это Надежда Филипповна и Николай Михайлович Шубниковы, мнением которых я всегда дорожил особо. Николай Михайлович — бывший посол СССР в КНДР, старый кореист и мой добрый старший друг и долгие годы ангел-хранитель. Это Андрей Гулин, мой друг еще со времен последней командировки в Пхеньян. Именно он привез меня на своей машине из Торжка домой. Это Наталья Моргунова, подставившая плечо моей жене, когда она была на грани срыва в первые месяцы постигшей нашу семью трагедии. Это моя крестная мать и соседка Тамара Родионова, не оставлявшая вниманием жену и дочку. Это другая наша соседка Галя Максимова, на собственном горьком опыте познавшая, что такое наветы. Это Олег Швечков, мой близкий друг со студенческих лет. Это Людмила Марова, кричавшая в Верховном суде: «Держись, Валентин!» Это Алексей Сапоженков, хороший друг моей дочери. И, конечно, другие, которых я не упомянул, дабы не превращать записки в список, но которые не обидятся, поскольку это настоящие друзья.
Сотрудников МИДа или других госучреждений среди них нет. Несмотря на мой более чем 25-летний стаж, даже журналистам не удалось найти в МИДе людей, кто бы был со мной просто хорошо знаком.[14]
Как все началось
Этот вечер — 3 июля 1998 года, пятница — не предвещал ничего необычного, хотя прошедший день и нельзя было назвать обычным для отпуска, в котором я формально находился уже две недели. Он весь прошел на работе, поскольку на следующий день планировался дважды до этого уже откладывавшийся вылет в Сеул бывшего тогда заместителем председателя правительства О. Н. Сысуева. Этот визит должен был «компенсировать» отсутствие представителей российского руководства на состоявшейся в начале года инаугурации президента Южной Кореи Ким Дэ Чжуна, куда никто официально не пригашался, но присутствие на которой значимых иностранных представителей «приветствовалось».
Отсутствие таковых от России вызвало, мягко говоря, непонимание у корейцев, придающих, как и все на Востоке, повышенное значение внешним знакам уважения и протоколу. Этого они не скрывали с учетом как претензий России на одну из ведущих ролей на Корейском полуострове, так и личности самого нового президента, его отношения к России, где он многократно бывал до своего президентства и даже защитил докторскую диссертацию в Дипломатической академии.