Так вот, Костов скорее принадлежал к когорте тщеславных, хотя очень тщеславным не был просто из-за природной лени. Его нимало не беспокоила блестящая карьера жены — никаких комплексов по этому поводу он не испытывал, радовался ее успехам и гордился ее достижениями в научном мире.
В квартире не смолкали телефонные звонки — звонили жене. Она часами вела по телефону научные споры и беседы. Почтовый ящик был завален посланиями от зарубежных коллег, приглашениями на семинары и съезды, письмами от научных издательств. Сама Инга пропадала на заседаниях советов, совещаниях кафедры, обсуждениях планов научной работы… Но Костова это не напрягало. Он никогда не переживал из-за неглаженых рубашек, невысушенных носков или немытой посуды — хотя жена, надо отдать ей должное, все старалась делать, как полагается записной домохозяйке, но порой просто не успевала. Костов и сам мог все это сделать — домашняя работа его в общем не унижала. К тому же подрастала дочь, которой нравилось с важным видом обслуживать отца вместо мамы…
Их с Ингой роман начался еще в школе. Инга красавицей не была, и женского обаяния особого в ней не было заметно — слишком уж начитанная, продвинутая, целеустремленная, нацеленная на будущую научную карьеру — это, в общем, неженственно. Ровесники не обращали на нее внимания — где им было увидеть в силу ограниченного жизненного опыта, что такие женщины, как Инга, обретают пик «женской формы» годам к тридцати пяти — сорока! Тогда отточенный интеллект начинает придавать особый колорит обычному женскому взгляду, глаза становятся глубокими, неисчерпаемыми и загадочными (еще бы, если дама все время думает о какой-нибудь проблеме преобразования азота, или хеджирования рисков, или неправомерности антидемпингового расследования в отношении экспорта российской горячекатаной стали в страны ЕЭС!), черты лица не расплываются, а, напротив, становятся более утонченными из-за постоянных усилий мысли и напряжения лицевых мускулов, а привычка к острым профессиональным дискуссиям и постоянная готовность к отпору конкурентам и недоброжелателям дают легкий — очень легкий! — налет изысканной стервозности, что тоже возбуждает…
А Костов был «первый парень на деревне», что ему всегда не нравилось. Костову с юных лет очень не нравилась собственная внешность. Он смотрелся по утрам в зеркало и каждый раз с отчаянием отмечал, что ему не нравятся эти слишком большие зеленые глаза, эти слишком темные вразлет — как назло! — брови, этот слишком деликатный, прямо по-девчачьи деликатный носик, этот до отвращения утонченный подбородок. Но самое худшее — кожа! Это был просто ужас. В то время, как одноклассники тратили силы в отчаянной борьбе с прыщами, кожа Костова оставалась гладкой, к тому же имела безупречный розовый оттенок. Девчонки в школе на него заглядывались — даже старшеклассницы, а уж ровесницы и их подруги из младших классов прямо умирали по нему, вечно краснели и хихикали, столкнувшись с ним в коридоре, специально заглядывали в класс во время урока, делая вид, что ошиблись дверью… А сами сунут голову в дверь и, пока лепечут для учителя: «Извините, мы ищем кабинет биологии…», таращатся на него во все глаза.
А Костов был очень спокойный, флегматичный — не тупой, а флегматичный парень, и в том возрасте, когда авторитет у приятелей стоит больше, чем успех у сотни девчонок, чрезмерное внимание этих дур его мало радовало. Ему всегда казалось, что из-за нежной внешности мальчишки-ровесники его презирают, приятели не воспринимают всерьез, а взрослые считают пай-мальчиком и размазней. У некоторых знакомых взрослых дядек при виде его глаза становились сальными, руки потели, а язык нетерпеливо облизывал губы…