Ужин на почетном месте. Постель на женской половине. Там, где маленькая хранительница укладывает на ночь ольховое полено. И напевает тихонько. Ту самую песню, которую чужая память подхватила у наемника-отставника из валлийских фузилеров и принесла на вересковые поля седьмого века. Песню-завещание из пятнадцатого столетия иной Земли. Песню о тех, кто сражался до конца за Родину и волю. Еще раз. Последний раз. Только слова были уже не те, что выводил ровный баритон среди льяносов Венесуэлы. И не те, что два месяца назад летели с башни Кед-Нида в славный день Рождества.
«Правда орды разгоняет,
Правда стены разрушает,
В паутину превращает
На врагах броню!
Правда с ясными глазами
В битве встанет рядом с нами -
Правда удержу не знает,
В мире и в бою!» — выводит тонкий голосок.
Вот ольховое полено пристроено. Можно и отвлечь маленькую певицу.
— Ты хорошо поешь. Только слова перепутала. Правильно — про ясноглазую свободу.
— Нет, я пою правильно. Свободу, говорят, в Рождество никто не видал. А ты была… Хорошо, что ты вернулась. У нас так много нового! И??? тебя очень ждет…
??? — это озерная.
— Великая богиня…
А боится не меньше, чем в прошлый раз. С чего бы?
— Я не богиня.
Хлопает глазами. Продолжает, будто и не прервали.
— Мне передали письмо для тебя. Из Аннона.
Даже запечатать догадались. Воском, разумеется, не сургучом. Зато к воску подмешали какой-то краситель, и смотрится тот кровавой кляксой.
Немайн потеребила в руках послание. Можно и прочитать. Но лучше…
— Нионин! Аннонское направление на тебе. Ответь им. От моего имени. После ужина, конечно…
Как будто бедной Луковке после такого ужин в глотку полезет! Пока не прочитает, трясти будет, как в лихорадке. Ясно ведь, от кого письмо! Вот мы и встали, карга старая, лицо к лицу. Вот и посмотрим глаза в глаза, пусть и через кусок телячьей кожи. Вот и схватимся! Только Луковка тебя знает, как облупленную. И себя, немножко. А ты Луковку не знаешь. И не знала никогда. А Неметона говорит: «Знаешь себя и противника — никогда не проиграешь. Знаешь только себя — успеха с неудачей будет поровну. Не знаешь ни себя, ни врага — забудь и про ничью».
Когда же пришло время зачесть послание, стала Нион Вахан смеяться зло. И тихо — в доме дети спят, не только сын богини. Аннонцы мириться хотят? После всего? И стиль знакомый. «Что наше, то наше, а вот про ваше и поговорим». Или — вы к нам не лезьте, а мы поверху будем шнырять, как прежде. Нетушки. Больно беспокойно ей, Луковке, с таким договором будет. Чем такой худой мир, уж лучше война. Впрочем, если им действительно нужен мир…
Нион улыбнулась. Она никогда не слышала, что дипломатия — искусство возможного. Не стала раздумывать, на что Аннон может согласиться, а на что — нет. Ее рукой водила только холодная логика из нулей и единиц, порождая холодный, вполне достойный богини паники и военных хитростей ультиматум.
Вновь впереди дорога. Немайн оглядела армию, с которой отступала на последнюю позицию. На самый берег моря. Унылая Эйра. Луковка с красными глазами. Явно всю ночь писала ответ. Норманны — зевают. Только тот боец, что в пеленках — настоящий воин. Спит себе.
— Выше нос, Эйра, — сказала Немайн, — Мы оставили «Голову Грифона». В Кер-Глоуи вернулись, и «Голова» никуда не денется. Куда лезешь, Нионин? Марш в повозку, отсыпаться. Я что, с колесницей не управлюсь?
Влезла на место возницы, пристроила сына сбоку поудобней. И погнала колесницу вперед, ровно и уверенно.
Для всякого, кто смотрел со стороны, это выглядело красиво. Латные воины по бокам от большой, внушительной колесницы. У которой и яркие щиты по бортам, и громкие, кованые железом шины. Над которой весело и яростно вьется алый вымпел. В которой — фигуры богини и двух героинь.
Всякий встречный и попутный оглядывался на маленькую, но грозную Охоту Неметоны, летящую в волшебный Кер-Сиди. Целеустремленно, неостановимо. Как будто, и в самом деле, непобедима.