Однако первое предупреждение о появлении чего-то иного, какого-то нового явления — естественной миграции талантов — пришло именно от Леонардо; в этом, как и во всем остальном, он опередил других. Молодым он пришел во Флоренцию, молодым ушел оттуда, потом, ненадолго вернувшись, успел написать «Мону Лизу», а затем отправился во Францию, ко двору французского короля, в замке которого и прожил, на правах гостя, до самой смерти. Его примеру постепенно последовали и другие художники. Микеланджело уехал в Рим, скульпторы Пьетро Торриджа ни и Ровеццано — в Англию, Якопо Сансовино перебрался в Венецию. Художник, известный под именем Россо Фьорентино, переехал в Фонтенбло. За границей (и Вазари особо подчеркивает это в жизнеописании Россо) они жили как короли или signori, и умирать поэтому предпочитали тоже за границей. Когда в 1534 году, через четыре года после Осады, Микеланджело окончательно покинул Флоренцию, в городе остался только один хоть сколько-нибудь значимый художник — безумный Якопо Понтормо.
Вазари не сомневается в причинах, приведших к отъезду Россо: «разделаться, как он говорил, с той нуждой и бедностью, в которых пребывают люди, работающие в Тоскане и вообще у себя на родине». Опять та же пресловутая тосканская скупость или злобная мелочность, упорное нежелание обеспечить достойный уровень жизни собственным художникам. Более того, именно в то время жизнь стала особенно трудной. Россо покинул Италию, чтобы попытать счастья во Франции, в 1530 году. Незадолго до этого, во время Осады, Челлини дезертировал из флорентийского ополчения и уехал в Рим, работать для папы Климента; бездарный Бандинелли сбежал в Лукку, где жили изгнанные Медичи, бросив во Флоренции начатый блок мрамора. В последние годы Республики, как явствует из записей, основные частные заказы поступали от Медичи и их приспешников, включая преданных Медичи монахов-сервитов из Сантиссима Аннунциата. Фрески в атриуме их храма расписывали модные тогда Андреа дель Сарто, Россо, Понтормо и Франчабиджо, а работу над новой папертью, с перекрещенными ключами папы Льва X над дверью, начал Антонио да Сангалло. (Благодаря щедрости Медичи, эта церковь, с кафедрой работы Альберти и барочными украшениями, настолько богата, что выглядит совершенно не по-флорентийски; она считается модной и в наши дни, и местные аристократы предпочитают ее для венчаний и заупокойных месс и даже проводят в ней светские мероприятия, на которые рассылаются приглашения). Когда в 1527 году Медичи были изгнаны, как казалось, окончательно, их покровительство искусствам естественным образом прекратилось.
Годы, прошедшие между казнью Савонаролы и Осадой, были неопределенными, страшными для всех флорентийцев — художников и горожан, пап и банкиров. Существует легенда о том, что на смертном одре Льва X преследовали ужасные картины разграбления Прато, на которое он сам же и дал согласие. Когда охочие до «Gelt»{32} германские солдаты грабили Рим, Климент VII сидел в заточении в замке Св. Ангела, а позже скрывался в Орвьето; со Средних веков подобного бесчестья не знал ни один папа. В это же время Генрих VIII Английский докучал ему, требуя разрешить разводы. В Италии снова хозяйничали «barbari», а вместе с ними вернулось и другое средневековое бедствие — чума. В 1527–28 годах во Флоренции и ее пригородах эпидемия унесла жизни тридцати тысяч человек (четверть всего населения), а в сельской местности умерших было вдвое больше. Гонфалоньер Никколо Каппони, сын знаменитого Каппони, один из высших чиновников в городе, который во время эпидемии оставался во Флоренции, откуда сбежали почти все богатые горожане, вскоре после этого был обвинен в измене, по подозрению в интригах против папы. Отчаяние и постоянно оживавшая надежда на чудо — таким был естественный ответ на бесконечные перемены в общественной жизни и в судьбах отдельных людей. Казалось, что начинаются новые смутные времена; присущую им философию покорносги прекрасно выразил Гвиччардини, сказавший, что, задумавшись о бесконечных превратностях человеческой жизни, начинаешь удивляться при виде старика или при известии о хорошем урожае.
В путающие сумеречные годы для историков настало время подводить итоги и делать горькие выводы. Именно тогда литературные гении Флоренции обратились к истории, словно предчувствуя, что без подробной хроники вместе с общественным строем канут в Лету и все свершения прошлого. При чтении исторических заметок Гвиччардини, Макиавелли, и чуть более поздних — Сеньи и Варки[84], часто возникает ощущение, что их писали, чтобы запечатать в «капсулу времени» или вложить в бутылку и пустить по волнам: каждый автор заново пересказывает одни и те же истории о деяниях и словах флорентийцев, словно бы он — последний, кто помнит их, и каждый раз история начинается с основания города.
84
Макиавелли написал «Историю Флоренции» в 1520–1525 гг. (издана в 1532), историк Бенедетто