Многие дни и ночи, десятки километров пути к фронту я был свидетелем солдатских разговоров о выступлении И.В. Сталина. Однажды услышал:
– Кто бы мог подумать, что с Красной Армией случится такое. Глянь, сколько отдали немцу, – с недоумением и кручиной говорил, как бы сам с собой, Осадчий.
– Иначе и быть не могло, – резко, со злобой, встрял в разговор красноармеец Голован, – лучших людей сослали в Сибирь, в лагеря, в тюрьмы. Армия обезглавлена. К войне не подготовились, игрались в бумажки, пакты да договоры.
– Ты что мелешь, – возмутился Осадчий, – что, не доверяешь товарищу Сталину?
Тот дальше льет кошкины слезы:
– Немцы мелют. Рушат в муку нас и страну.
Почувствовав, что его слушают красноармейцы, что вблизи нет никого из командования, разыгрывая из себя народолюбца, продолжил, будто бы с горечью и страданием:
– Такой народ! Такая преданность социализму… а так с ними обращаются. До чего довели! Воевать нечем, что воевать – жрать нечего. Чем себя сегодня кормили?
– С тобой навоюешь, – выругавшись, махнул рукой Осадчий, продолжая кантовать комель к мосту.
– Много не протянем, – пробурчал Голован, поднимая свой конец лесины.
Зыркнул по сторонам, добавил:
– Э-эх, дубинушка, – и замолчал.
Высказанные мысли явно отдавали контрой, ненавистью к правительству. Но как убедиться, что Голован враг, долго ли оклеветать человека? Кто он, правдолюбец, борец за истину или перерожденец, что это – предательское кредо или крик души? Передо мной встали вопросы, трудно было допустить, что враг может так открыто заявлять о себе. Обсуждали разговор с Осадчим, ни к чему не пришли. Не пойдешь же с доносом, мало ли что болтают, но к Головану зародилась антипатия, необъяснимая подозрительность.
Один из этапов был особенно трудным. Весь день моросил дождь, дорогу развезло, шлепаем по грязи, по лужам, под ногами скользко, одежда промокла. Изнемогли, вчера шагали ночью, сегодня весь день, марш регламентировался нелетной погодой, спешили, приказ есть приказ. Никак не одолеем последние шесть-семь километров до ночного привала.
Во время движения в походной колонне я заснул на ходу, в строю спал, но двигался. Сколько кемарил, сколько брел, не помню. Лишь когда идущий рядом красноармеец огрел по кабаржине, промеж лопаток, схватил за шиворот и тряхнул, я проснулся, как ни в чем не бывало, продолжал двигаться. Потом он рассказывал: пошел-пошел, как полоумный или полуслепой, от строя влево, нетвердо ступая в кювет, вот-вот споткнется и упадет. Нет, топает и топает. После удара проснулся, встряхнувшись, отрезвел от сна, и хорошо выспался, на какой-то период усталость сняло.
Бойцы 9-й Кубанской казачьей пластунской дивизии, 1944, во втором ряду первый – командир батареи самоходных артиллерийских установок старший лейтенант А. Т. Дронов
Другой случай со сном у меня приключился через три года, в 1944-м, я был в то время командиром батареи самоходных установок СУ-76. В бою за станцию Чарны (Польша) нашу 9-ю Краснодарскую пластунскую казачью дивизию двое суток немец выматывал бесконечными контратаками. Наконец бой затих, настало время отдыха, зашел за угол дома, туда снаряд не упадет. Никого не предупредил, даже своего адъютанта, упал и заснул мертвецким сном. Немец пошел в контратаку, сбил наши части, они отходят, а я сплю. Батарея отступила, посчитали, что я на КП полка. Случайно наткнулся на меня бежавший казак-пластун, огрел так, что мертвый вскочит. Очумел от неожиданности: немцы перебегают метрах в 70 от здания к зданию. Вот когда пригодилась казачья прыть, шеметом от дома к дому, потом ползком по лощине… Вырвался. Страшное дело на войне – сон.
Как важно иметь хорошее здоровье и крепкие ноги! Перед войной изнежился, теперь раскаиваюсь, понадобились собственные силы, но они ограничены. Каких трудов стоило натренировать тело, привыкнуть к невзгодам, лишениям. Некоторыми чересчур службистыми командирами отставание из-за слабости или травм принималось как проявление трусости, нежелание идти на фронт, а он рядом, ноги отбил, телепаешься из последних сил, на последнем дыхании.