Лев Гумилевский
КЛАДБИЩЕ МАМОНТОВ
Повесть
I. ТИШИНА СМЕНЯЕТСЯ ВЕТРОМ
Одиннадцать дней висела в звенящем воздухе морозная тишина. Дыхание опускалось инеем и вода, выплеснутая ковшом из урасы[1] падала на снег острыми кусками каменного льда.
Двенадцатою ночью неожиданно взвыл океанский ветер. Олени вернулись из тайги и стали за урасою бок-о-бок, как одно четырнадцатиголовое чудовище. Собаки тихонько выли, забившись под теплые оленьи животы. Ветер занес все снегом. Темнели неподвижные оленьи хребты и делали стадо похожим на костяную спину огромной черепахи, дремлющей вторую тысячу лет на снегу.
Ветер выдувал из урасы тепло, крутился в плетенке, обмазанной глиною, как печь, веял в очаге снег и пепел, погасил угли и вынес их в тайгу.
Ночью Сын Гостя проснулся от холода и ветра. Он высунул черную голову из оленьих шкур, сшитых в мешок для спанья, и прислушался. Плоское лицо его обвеяло тончайшими иглами льда, метавшегося с ветром и брызгами снега. Тогда он проворно выпростался из мешка, прополз по земляному полу до другого огромного мешка, где спали остальные, и всунул ноги в пролаз. Нога придавила скрюченную руку отца. Отец не проснулся, но простонал жалобнее собак, воющих на холоду, во сне:
— Я все отдал, что нужно, не трогай меня!
Ветер заглушил его бред. Сын Гостя влез в мешок, тесня спящих. Отец выдернул больную руку из-под его спины и крикнул, хрипя от боли:
— Ты слышал? Я заплатил все!
Он проснулся от собственного крика, напоминавшего лай простуженного пса. Он узнал сына по телу и запаху и, узнавши, спросил коротко:
— Ты, Андрей?
Андрей усмехнулся:
— Йоры[2] подняли вой и ветер. Угли погасли. Мне стало холодно! — Он ударил локтем отца в голую грудь и спросил: — не с тем ли гостем ты говорил во сне, в честь которого меня называют Сыном Гостя?
Вздохнув от боли, отец ответил покорно:
— Это был он. Йоры с ветром принесли его тень. И он опять крестил тебя, дал тебе имя Андрей, как у русских, и я не мог ослушаться, потому что на нем были светлые пуговицы, и он собирал шкурами подати русскому царю!
— Не пил ли ты с ним и огненную воду, старый волк с перешибленной лапой?
Отец отодвинулся от сына, боясь удара локтя в голую грудь. Сын толкнул его больную руку:
— Благодари старика,[3] что это была только тень гостя!
Мать слышала их слова. Она перекатилась через мужа и легла между ним и сыном. Сын Гостя прижался к ее горячему телу, греясь и засыпая. Она обняла его голову, рассказывая как сказку:
— Тебя зовут Сыном Гостя, потому что ты хитер, как русский гость, который крестил тебя и дал тебе такое же, как у него, русское имя. И мы сделали так, как хотел он, потому что гость — хозяин в жилище сохи.[4]
Она положила руку на голову сына и продолжала говорить, слушая вой ветра и сливающийся с ним свой собственный поющий голос:
— Старый Ивана, мой муж и отец твой, похожий на загнанного оленя, не может убить сохатого, чтобы кормить нас, и ты стал господином в доме. Мы слушаемся тебя и повинуемся. Но разве ты не соха? Ты соха, хотя тебя называют Сыном Гостя.
Она прислушалась к ветру и дыханию сына и прислушавшись продолжала петь тихо:
— Двенадцать стоянок идут по следам нашим томузы[5] и на десятой стоянке они предлагали за сестру твою, Маю, нарту лисиц куниц, соболей и голубых песцов! Глаза Маи светлее реки, имя которой она носит, потому что там она родилась, но разве мало за нее предлагают томузы? И мы не отдали ее в жены самому богатому из томузов, потому что он томуз, а не соха! Таков закон. Пусть Мая плачет, потому что он ей мил, пусть останутся соболи и голубые песцы у томуза. Мы покорны закону, так же как ты, господин.
Ветер метался в урасе, крутился над очагом, выметая пепел. Собаки, зарывшись в снег, выли под теплыми животами оленей Сын Гостя положил руку пол голову и другою затянул над собою меха, укрываясь от холода и ветра.
Мать пропела чуть слышно:
— Ветер заметает следы, и йоры делают злое дело. Глаза томуза сверкают от любви, когда он смотрит на Маю. Что с ветром нашепчут ему в уши в эту ночь йоры?
В закрытом мешке было душно, глаза старухи смыкались. Она погладила голову сына, сказала — «Спи, господин!» — и заснула вдруг, падая в сон, как камень, опущенный в воду.
Сын Гостя грелся теплом матери и брата в общей постели; он дышал дыханием отца и сестры и, согревшись, заснул крепко, думая об усталости пройденного пути.
Путь был велик, как цель, к которой он приближался.