– Я тоже скоро буду в Чикаго, – на Рождество 1943 года объявил Рой, доставив в наш барак почту.
Его выбрали управляющим нашим блоком, и раздача почты, наверное, была лучшей частью этой работы. Мы никогда не получали особенно много писем, но с тех пор, как Роза уехала, от нее стали приходить открытки. На этой была изображена движущаяся лестница, эскалатор недавно построенного в Чикаго метро. На другой открытке была гостиница, отель “Марк Твен”, расположенный по адресу: улица Западная Дивижн, дом 111 на углу с Кларк-стрит. Отель, надо полагать, находился в нескольких минутах ходьбы от квартиры, которую Роза делила с двумя другими нисейками. Она устроилась работать в известную кондитерскую компанию, которая выпускала “Бэби Рут” – шоколадные батончики, покрытые арахисом и карамелью. Я представляла, как, окутанная сладостью, она заполняет бумаги или что там еще делают конторские служащие. В этой открытке она писала, что ищет жилье для всей нашей семьи, когда мы воссоединимся в Чикаго.
– Ты не вправе читать нашу почту, – в шутку отругала я Роя.
– Так это ж открытка, – сказал он. – Как я мог удержаться и не прочитать?
– А тебе самому Роза пишет?
Рой смешался, и я не сумела расшифровать, из-за того это, что Роза с ним в переписке, или из-за того, что нет.
Он не ответил на мой вопрос.
– Нужно убираться отсюда, – сказал он, поправляя свою сумку с почтой. – Такое тут место, что, чего доброго, помрешь не в свой срок.
Через месяц, в январе 1944 года, он уехал в Чикаго. Стремясь последовать и его примеру, и Розы, я готовила документы о разрешении на отъезд, снова и снова возвращаясь ко вполне бессмысленным вопросам. Например, можем ли мы отказаться от своей преданности японскому императору, – но кто сказал, что мы когда-либо перед ним преклонялись? Однако ж если не отвечать на такие вопросы определенным образом, на вас навешивали ярлык “нелояльный” и снова срывали с места, отправив в другой лагерь, построже, вблизи от границы штата Орегон. Больше чем когда-либо мы мечтали выбраться из Манзанара в свободную зону.
Прежде Роза всегда занималась официальными документами нашей семьи на английском языке. Теперь эта ответственность легла на меня, и задача оказалась не из легких. Продолжала вычеркивать некоторые ответы и самые простые вопросы перечитывала по нескольку раз. Когда я растолковывала родителям, что нужно делать дальше, они смотрели так ошарашенно, будто не узнавали меня.
– И, папа, не засиживайся нигде, вовремя приходи домой, – наставляла я отца. – Мы не можем позволить себе прокол.
За неделю до того, как нам уезжать, я посреди ночи заметила, что отец встал и натягивает свои поношенные ботинки.
– Ты куда? – села я на кровати, но он был таков прежде, чем я успела его остановить.
Я легла, не в силах снова заснуть, прислушиваясь к тому, как дышит во сне мать, резко и коротко, будто в комнате недостает кислорода.
На рассвете наш барак содрогнулся от появления двух мужчин. Пьяный папа вис на нашем лагерном полицейском Хики Хаяси, обнимая его за плечи. Мама тут же вскочила, и вместе они дотащили отца до кровати, на которую он свалился в хмельном беспамятстве.
– Вы же знаете, Ито-сан, иметь такое ему не положено.
И Хики показал матери стеклянную бутылку емкостью в пинту, в которой, как я знала, папа держал незаконно произведенное сакэ.
У меня скрутило живот. Неужто конец нашим надеждам на досрочное освобождение? Я уже готова была пасть на колени и молить о пощаде, когда в дело вмешалась мать. Прибегнув к высокопарному японскому, который обычно используют при обращении к царским особам, мама, стоя перед Хики в ночной рубашке, рассыпалась в извинениях. Она достала из-под кровати коробку с новыми отцовскими ботинками, которые мы заказали по каталогу, чтобы отцу было в чем поехать в Чикаго. Эти ботинки должны были заменить его изношенные, в которых он валялся сейчас поверх простыней. Мама предложила их в обмен на молчание лагерного полицейского.
Хики покачал головой.
– Нет, Ито-сан, в этом нет необходимости.
– Это знак нашей признательности. Вы принесли много пользы тем, что служили здесь все эти месяцы.
После трех таких раундов Хики сдался и ушел, унося с собой новые папины ботинки.
Неделю спустя мы были на пути в Чикаго.
Ехали мы поездом. Это было так странно после того, как мы столько времени были заперты в пространстве площадью в квадратную милю посреди долины Оуэнс. После нескольких месяцев в концентрационном лагере мне казалось, что наша жизнь втиснута в стеклянный шарик, в котором, если его встряхнуть, идет снег, а мир, каким мы когда-то его знали, всего лишь плод нашего воображения. Но нет, мы ехали в вагоне, колеса постукивали на стыках, и за окнами проплывали сначала величественные горные хребты Колорадо, а затем равнины Небраски. Когда мы были недалеко от границы с Айовой, мне стало худо. Резкая боль скрутила внутренности, и все силы уходили на то, чтобы делать вид, что я в порядке.