Сообразив, что желание матери показать себя во славе вызвано не столько тщеславием, сколько попытками возместить низкое происхождение, я испытала облегчение. И мне стало ее жаль.
Шифра убрала мне волосы лентами, лоб украсила повязкой с серебряными монетками. На плечи мне набросили алый шерстяной плащ, причем окрашенный не дешевым корнем марены, а яркой кошенилью. На этом мои страдания не закончились. Мать надела на меня последний элемент сбруи: ожерелье из ляпис-лазури.
— Твой отец будет доволен, — сказала она.
— Отец? Он тоже идет?
Мать кивнула, накинула на плечи шафранового цвета плащ и прикрыла голову платком.
Когда это отец ходил на рынок?
Я не могла взять в толк, что происходит. Все выглядело так, будто прогулка затеяна ради меня, а это не предвещало ничего хорошего. Если бы Иуда был здесь, он бы за меня заступился. Он всегда меня защищал. Требовал, чтобы мать освободила меня от девчачьих занятий и предоставила самой себе. Задавал раввину вопросы вместо меня, когда мне еще не разрешалось говорить в синагоге. Я всем сердцем желала, чтобы брат сейчас оказался здесь, рядом со мной.
— А как же Иуда? — спросила я. — Он уже вернулся?
Мать покачала головой и отвела взгляд.
Иуда всегда был ее любимцем, ему одному принадлежало ее сердце. Мне хотелось верить, что причиной тому был статус, который приобретает женщина с рождением сына, или желание приласкать ребенка, на чью долю и без того выпало немало тяжких испытаний. Помимо того, природа наделила Иуду не только красотой и приветливостью, но также в равной мере твердостью взглядов и добротой (это ли не редчайшее сочетание качеств), в то время как я родилась своенравной, взбалмошной, полной странных надежд себялюбивой бунтаркой. Должно быть, матери было очень трудно меня любить.
— А Йолта? — с отчаянием спросила я, надеясь хоть на какую-то поддержку.
— Йолта… — Мать почти выплюнула имя тетки мне в лицо. — Йолта останется дома.
V
Мы двигались по главной улице Сепфориса, словно царственный корабль, скользили по мерцающей известняковой крошке между рядами колонн, заставляя толпу расступиться и дать нам дорогу. Впереди шел отец, за ним мать, потом Шифра и я. Солдаты, замыкавшие шествие с флангов, кричали прохожим, чтобы те отошли. Отец на ходу слегка раскачивался из стороны в сторону. Его плотную фигуру прикрывал плащ того же оттенка, что и у меня; подобранная в тон кипа накрывала макушку, словно лепешка. Под ней скрывалась большая лысина, которую, как считал отец, Господь послал ему в назидание.
Перед выходом он коротко оглядел меня и молча кивнул матери, затем, продолжив осмотр, велел:
— Не хмурься так, Ана.
— Скажи, куда мы идем, и, уверяю тебя, я стану более покладистой.
Отец промолчал, и я спросила снова. Как и мать, он не обратил никакого внимания на мои слова. В том, что родители пропускают мои вопросы мимо ушей, не было ничего необычного, это вошло у них в привычку, но столь откровенное нежелание отвечать встревожило меня. С каждым шагом нарастающая паника уводила меня все дальше в мир самых диких и ужасных фантазий. Мне вдруг пришло в голову, что рынок находится в той же огромной римской базилике, где и суд, а также помещение, в котором располагалась наша синагога. Я похолодела от мысли, что мы направляемся вовсе не на рынок, а на судилище, где Иуду обвинят в разбое, и наше выставленное напоказ богатство должно послужить единственной цели: спасти его от наказания. Конечно, иначе и быть не могло, и теперь судьба брата страшила меня ничуть не меньше собственной участи.
Несколькими мгновениями позже воображение нарисовало другую картину: мы идем в синагогу, где родители, уставшие от моих просьб отдать меня учиться, как мальчишку, во всеуслышание заявят, что я позорю их своими устремлениями и самомнением. Надменный раввин напишет заклятие и заставит меня проглотить чернила, которыми оно написано. Если на мне нет греха, ничего не случится, а если я виновна, руки мои оскудеют так, что я больше не смогу писать, а зрение утратит ясность, лишив меня возможности читать, а то и, кто знает, я вообще могу остаться без глаз. Разве не подвергли подобному испытанию женщину, обвиненную в прелюбодеянии? Разве не сказано в Писании, что бедра ее оскудели, а чрево вздулось? Ведь я могу остаться безрукой и слепой еще до заката дня! «А если мы все-таки идем не в синагогу, — размышляла я, — меня приведут на рынок, где продадут арабскому принцу или торговцу пряностями, который повезет меня через всю пустыню на верблюде, раз и навсегда избавив от моих родителей».