— Палыч, тебя перевязать надо.
— Индивидуальные пакеты в машине имеются…
— Наверняка и у ляхов что-то найдём.
У панов офицеров, однако, ничего не нашлось — но оуновцы, получив жесткий отпор у штаба (в основном от экипажа геройского броневика), отступили. Так что я забрал индивидуальные пакеты из машины и кое-как перевязал полковника — благо, что пуля прошла навылет. Сложного, на самом деле, ничего нет — один из двух марлевых тампонов (тот, что неподвижный) требуется прижать к ране с одной стороны, второй наладить к выходному отверстию и туго перемотать бинтом. Хотя, конечно, все кажется таким простым на словах — на самом же деле от одного вида рваного человеческого мяса дурно становится… Да и полкан, хоть и бодрится, на самом деле потерял много крови — и теперь бледный, едва держится, чтобы не провалиться в спасительный сон. Я было предложил Палычу отдохнуть — но начштата решился во чтобы то ни стало дотянуть до окончания штурма высоток.
К слову, все сильнее ноет и мой поцарапанный бицепс… Хотя при перевязке выяснилось, что речь идёт вовсе не о «царапине»: вражеская пуля вырвала добрый клок мяса. В бою-то боль особо не чувствовалась из-за адреналинового коктейля в крови — а вот теперь рана буквально горит, и пить все время хочется…
Про вызов комкора я совершенно забыл — и только когда в помещение штаба аккуратно зашёл водитель, в нерешительности замерший в дверях и ищущий меня взглядом, на ум отчего-то сразу пришёл Голиков. Быстро кивнув Сикорскому, я покинул командный пункт, следуя за водителем… Генералу, кстати, я уже успел высказать о работе польской жандармерии и полиции. Как и о том, что думаю о командующем гарнизоном осажденного города — где боевики умудряются нанести удар в тыл! Причём в выражениях не стеснялся, хотя новый переводчик, по всей видимости, и пытался сгладить углы… Тем не менее Францишек сильно побледнел, на скулах его заиграли желваки. На некоторое время он покинул командный пункт — а из соседней комнаты отчётливо раздался крик бригадного генерала, распекающего подчинённых по телефонной связи…
Ну, очевидно, теперь и мне доведётся выслушать много нелицеприятного на свой счёт.
Нырнув в довольно узкое нутро бронеавтомобиля, отчётливо пахнущего гарью (хотя бензин лишь оплавил краску — это вам не заводская «КС» с температурой горения 1000 градусов!), я вновь похвалил экипаж:
— Братцы, наградные на вас подпишем, как только начштаба в себя придёт. Молодцы, орлы! Как оуновцам врезали, а⁈
Бойцы смущённо промолчали — но судя по блеску глаз водителя, похвала моя пришлась к месту, порадовала… Сам же я нетвердой рукой взял тангенту рации — и, глубоко вдохнув, словно перед нырком в ледяную воду, негромко произнёс:
— Комбриг Фотченков на связи.
Рация захрипела тяжёлым, этаким даже давящим голосом:
— Фотченков, что там у тебя? Почему сразу не ответил?
— Товарищ комкор, командный пункт был атакован украинскими националистами. Убит командир радийной машины, ранен начальник штаба Дубянский.
Голиков довольно резко — и неожиданно для меня переспросил:
— А сам?
— Сам… Также ранен, но легко.
— Понял… Что с немцами, почему Шарабурко запросил авиационную поддержку? Что там вообще происходит у вас, Фотченков⁈
Под конец вопроса голос командующего армии всё-таки срывается на крик. Я же стараюсь отвечать спокойно — хотя собственное раздражение в груди постепенно нарастает:
— Авиация была нужна в качестве поддержки для штурма высот 374 и 324, занятых немцами.
— Ты что, Фотченков, совсем с ума сходишь⁈ Какой штурм, у нас приказ с немцами в бой не вступать! Комбриг, ты знаешь, что такое приказ⁈
— Товарищ комкор, я знаю, что такое приказ. Но очевидно немцы подобного приказа не имели! В течение текущего дня врагом из засады были атакованы делегаты связи, разведчики старшего лейтенанта Чуфарова — а днем первая и третья роты моего батальона. Одна попала под воздушный налёт фрицев, вторая вступила в бой с немцами в районе железнодорожного вокзала — после того, как её головной дозор обстреляли из пулемёта. Враг был разбит и выбит с занимаемых позиций — сейчас же идёт совместный с поляками штурм ключевых высот, занятых немцами.
Как ни странно, Голиков дал мне выговориться — и только после ответил, едва сдерживая эмоции:
— Фотченков! Да ты хоть понимаешь, что за нарушение приказа пойдёшь под трибунал⁈ Что ты творишь…
Выдержка окончательно изменила комкору, сорвавшемуся на крепкую брань — и мне пришлось дослушать её до конца… Чтобы после яркого, насыщенного замысловатыми эпитетами монолога командующего сухо и деловито поинтересоваться: