А сколько еще раз мне так повезет⁈
Впрочем, а ради чего вообще мне жизнь без семьи — без любимой женщины и детей? А ведь если мне удалось уже изменить ход Второй Мировой, и начать Великую Отечественную именно 19-го сентября 39-го, если гражданские и военные потери СССР окажутся реально ниже… То какова вообще вероятность, что судьба наших с Настей семей сложится именно так, как сложилась в мое время? Что именно наши родители встретят друг друга, что родимся именно мы⁈
Я ни разу не задумывался об этом до сего мгновения — а, задумавшись, погнал мысли прочь: сделанного не воротишь. Мои решения наверняка уже повлияли на будущее Великой Отечественной — вон, немцы только что полетели бомбить растянувшиеся колонны 6-й армии Голикова… И это уже никакой не локальный конфликт, не случайная стычка! Но при этом даже просто логически война теперь должна сложиться для СССР легче, с меньшими людскими потерями. А вот всякое послезнание с моей стороны автоматом утратило силу — и моя жизнь, по большому счету, уже не представляет никакой особенной ценности.
В том числе и для меня самого… Мавр сделал свое дело — мавр может уходить?
Последние мысли были столь неожиданны, что я, как ни странно, взбодрился — и почуял вдруг острую жажду действовать. Кто в свое время хотя бы раз не мечтал оказаться на поле боя Великой Отечественной? Кто хотя бы раз не мечтал врезать фрицам — в отместку за наших дедов и бабок, за убитых детей, за похороненное нацистами великое будущее?
А если терять больше нечего, так почему бы не рискнуть исполнить мечту — раз уж представилась такая возможность⁈
— Щас я вам, твари… Щас попляшете, уродцы!
Почуяв прилив дурных сил и необыкновенной бодрости, легкости во всем теле, я рванул по траншее в сторону ближайшего пулеметного гнезда — откуда, как кажется, и раздался вскрик раненого. Я не ошибся; из двух бойцов «зенитного расчета» один валяется на земле, отчаянно пытаясь зажать ладонью рану на шее. Другой же лихорадочно бинтует ее через руку, прижимая к месту ранения целый бинт.
А бомберы продолжают кружить над окопами, расстреливая их из пулеметов! Впрочем, вторым заходом немцы решились сбросить и контейнеры с осколочными бомбами; видя это, словно нутром ощущая разрывы бомб, я рванул к МГ-34, оставленному на бруствере.
— Щас я вам!
Установленные примерно посередине пулемета сошки задрались — и, подхватив «машинегевер», я поспешил поплотнее упереть их в землю. «Пуговка» предохранителя, расположенная у спускового крючка слева, продвинута вперед — порядок, можно стрелять! Благо, что из приемника торчит лишь кусок металлической ленты на двести пятьдесят патронов с пустыми ячейками — навскидку их штук сорок. В тоже время большая ее часть, снаряженная бронебойно-зажигательными патронами, сложена на бруствере.
Перехватив приклад левой рукой и поплотнее утопив его в плечо, указательным пальцем правой я нащупал нижнюю выемку спускового крючка, рассчитанную на огонь очередями. Вроде бы все? Да точно все…
— Жрите, паскуд… а-а-а!!!
Вроде бы я и мягко потянул спусковой крючок, надеясь положить очередь по курсу приближающегося бомбера. Но немецкий машинегевер вдруг резко забился в моих руках, словно живой, лихорадочно рассеивая пули в воздух! Натурально испугавшись, я отпустил спуск — добившись лишь того, что немецкий пилот заметил меня, и повел «юнкерс» именно в мою сторону, открыв плотный огонь курсовых пулеметов…
— Ложись!
Очереди бомбера пробороздили земляной бруствер, напрочь срезав верхушку; на фуражку вновь посыпались комья земли — а я вдруг отчетливо понял, что бортовой стрелок обязательно достанет нас на дне окопа.
И хрен бы со мной — но ведь достанется же и обоим зенитчикам! Второй номер как раз закончил бинтовать раненого товарища — протянув повязку под правой подмышкой, он плотно прижал моток бинта к раненой слева шее. После чего буквально лег на первого номера, закрыв его своим телом…
А мне вдруг некстати подумалось, что до войны русские мужики точно были другими. Вон, как один самоотверженно жертвует собой ради товарища, закрывая его собой… Поколение пацанов, чьих отцов забрала война, вырастет уже другим — они просто не будут знать, что такое «отец» и как должно воспитывать сыновей настоящими мужиками. Нет, они начнут тянуться за покалеченных душой и телом фронтовиками, пытающимися забыть ужасы войны частыми пьянками… В итоге внуки фронтовиков в качестве примеров для подражания выберут уже воров, все глубже проникаясь дворовой, «блатной» романтикой — и еще до «святых» (проклятых!) девяностых станут гасить толпой одного без всякого зазрения совести. Порой и до смерти… А с развалом Союза бывшие пионеры и комсомольцы, подающие надежды спортсмены возьмут в руки оружие — и начнут грабить, насиловать и убивать таких же русских людей, порой с еще большей жестокостью и остервенением, чем некогда делали это фашисты…