Его имя на собраниях и в статьях не поминали — успели забыть, зачеркнуть, не считали, видно, за писателя, да он и сам теперь говорил: бывший писатель, говорил, не мытаря себя, а констатируя бессомненный факт. Иные бросали писать, голодовали. Кое-кто устраивался на службу — подальше от литературы, чем бы ни заниматься, лишь бы выжить. Другие зачислялись добровольно в литхолуи, в аллилуйщики. Кое-кто публично каялся. Кое-кого без шума командировали на казенные харчи в Воркуту добывать уголек…
А он в одночасье выкинул штопор и любимый хрустальный стаканчик, перестал окончательно появляться на люди, уселся за стол, оброс дикою щетиной и за три месяца сработал такое, что у самого перехватило горло.
И сейчас не знает, как жанр книги определить: роман, повесть, цикл рассказов, дневник, воспоминания? Было, пожалуй, что-то новое — сплав сюжетных построений с авторскими раздумьями, лирики с публицистикой, дневниковых записей с пространными описаниями природы, вымысла с документом, реальности с фантастикой, сплетение временных планов, параболы… Завязка, развязка, экспозиция, кульминация, прочая хреномудрия — он плюнул на школярскую премудрость, писал, как ложилось, и, прибавив, понял: может, это Главная книга.
Татьяна что-то продала, где-то заняла, купила на барахолке трофейную новенькую «эрику», достали хорошей бумаги. Сам тщательно и медленно перестучал, даже Татьяне не доверил, опять долго правил, переписал заново. Вычитал до буковки. Вложил в красивую папку и, принарядившись во что было, понес в издательство, где восседали прежде авгуры и где — у подъезда, с метлою — околачивается каждое утро теперь.
Секретарша, как и многие, его запамятовала, пришлось называть фамилию, секретарша поглядела диковато и сказала: «А разве…» Не обидясь, отвечал: «Да, представьте себе, жив курилка! Ну как, начальство принимает? Я тут рукописенку одну приволок…» — «Семена Михайловича нет, — отрубила секретарша, — и неизвестно, когда будет». — «Хорошо, — сказал он, — зайду завтра». — «Не могу вам гарантировать, лучше оставьте рукопись, зарегистрируем и пропустим обычным порядком». — «Нет, — он прижимал папку, точно собирались отнимать. — Только ему лично». — «Как угодно, позвоните предварительно».
Звонил неделю подряд, секретарша отвечала: нет, неизвестно, попробуйте завтра с утра… Пришел снова, на этот раз небритый, поддатый и, не спрашиваясь, прошагал через приемную, конечно же, Главный обнаружился в кабинете.
«Вот, — сказал Федосей Прокофьевич, как в те дальние времена. — Книгу написал. Хорошую». Главный посмотрел, как сазан, выдал привычной скороговоркой: «Оставьте в приемной, зарегистрируем, пропустим обычным порядком, загляните этак месяца через три». Будто видел Федосея Прокофьевича впервые. И присовокупил уже медленней, вразумляюще: «Но имейте в виду, план редподготовки утвержден, никому ничего не обещаю». — «А если я „Войну и мир“ принес?» — сказал Федосей Прокофьевич: взыграла злость и хмель разобрал немного. «Когда выпьем, все кажемся львами себе», — пренебрежительно сказал Главный.
Федосей Прокофьевич шмякнул рукопись на стол секретарше: «Зарегистрируйте и — обычным порядком». — «Давно бы так, — молвила она с назиданием. — Напрасно время у себя и других отнимали». — «Девчонка вы еще, чтобы мне грубить», — отвечал он, хотя секретарша была его постарше и не грубила, в общем.
Пакет принесли на диво спешно — курьер, под расписку, — через пять, кажется, дней. На фирменном бланке: «План укомплектован, свободных позиций в плане издательство не имеет, рукопись возвращаем». Ни рецензии, ни пометок на полях, листы сложены аккуратненько, как были. «Того и следовало ожидать, — сказала Татьяна, — ты ведь был готов к этому». — «Конечно, того и следовало ожидать» — согласился он мертво. Таня исчезла, вернулась быстро, поставила бутылку, попросила: «Ты выпей, родной, выпей, пожалуйста, прошу тебя».
— Ты ешь, родной, — говорит Татьяна, — простынет картошка, и котлеты вот опять холодные, подогреть еще раз?
— А? — переспрашивает он. — Ты что? Я есть не буду, перехватил там с ребятами. Ты погуляла бы, Танюшка?
— Хорошо, на сковородке оставлю, разогреешь, когда захочешь, да? — отвечает она и собирается. Так почти каждый день — Татьяна исчезает, чтобы оставить одного. Если наскребет деньжонок — посидит в кино, три сеанса в разных залах. При полном безденежье — заглянет к знакомым, их осталось мало. В хорошую погоду станет читать на скверике. Работать, когда рядом кто-то, он давно и напрочь не может, пускай Татьяна и затаится на кухне.