Михаил откинул фонарь кабины и выпустил шасси. На всякий случай. Не понадобится - уберет в любой момент. Места внизу незнакомые. Сориентироваться, сличить с полетной картой невозможно. Где линия фронта? Сколько до нее? Самолет все больше теряет скорость, вот-вот начнет падать. Высоты уже нет. Под крыло набегает пустошь, мелькает деревушка. Михаил охватывает ее взглядом всю целиком. Немцев вроде нет, можно приземляться. Сел на выгоне, где пасли скот. Выметнулся из кабины и почувствовал: что-то его жжет. Ощупал себя - тлеет ком-бинезон. Стал кататься по земле, пытаясь погасить. Подбежали женщины, что пасли скот, засуетились вокруг: "Наш это, наш, русский..." Михаил встал, отер кровь с лица.
- Немцев нет?
- Нет.
- Самолет не пролетал?
Женщины не видели. "Сбили, похоже, ведущего. Охох-ох... Мудрено остаться живым в такой мясорубке".
Обошел вокруг самолета. В броне кабины глубокая вмятина, от нее - косая трещина, фюзеляж зияет пробоинами, точно его таранили железным столбом, на посеченных элеронах трепыхаются клочья перкаля, кусок лопасти винта отбит.
Вот от чего умопомрачительная тряска, сообразил Михаил и сдернул с головы шлемофон, как перед лежащим на смертном одре мучеником. Затем взобрался в кабину, снял бортовые часы, сунул за пояс ракетницу, парашют - на плечо, сказал женщинам, что скоро вернется, и попросил последить, чтоб ребята не озоровали, а то подожгут самолет. Женщины глядели скорбно, подперев щеки ладонью. В глазах их не было веры. Мысли о грядущей опасности, неопределенность завтрашнего дня делали их жалкими. Из деревни не уйдешь, и сознавать это еще большая душевная мука, чем идти куда глаза глядят. А этот, израненный, издерганный летчик, упавший на их толоке, уверяет, что скоро вернется...
По дороге пылила батарея. Михаил поднял руку, артиллеристы остановились. Он присел боком на зарядный ящик и так доехал до Шахт. В местной больнице его перевязали, всадили укол против столбняка и - опять на дорогу, голосовать попутке. Скоро попались проезжие настолько сознательные, что даже в кабину посадили.
Вот и летное поле показалось вдали. Вдруг по крыше кабины кабины громко заботали, в кузове крики, шум. Шофер едва затормозил, как все из кузова сига-нули на землю и - в степь. Михаил покрутил головой: зря взбулгачились, дел-то-тьфу! Несколько "мессеров" штурмовали пустой аэродром. Михаил присмотрелся, подумал с презрительным интересом: "Штурмовать нечего, а штурмуют... Ну, пройды... Совсем опсовели. А что? Так воевать не накладно - по ним не стреляют".
Когда налет закончился, полуторка поехала дальше, а Михаил свернул на аэродром, направился к землянке КП. Управленцы полка толпились у входа и осоловело смотрели куда-то сквозь Ворожбиева, словно он из стекла. Даже не спроси-ли, что с ним. Видно, после испытанной штурмовки к разговорам не были расположены. Лишь один проворчал глухо:
- Ишь, совсем потеряли совесть, бросают самолеты, где попало, а ты езди, собирай да свози утиль-обломки...
Михаил понял, что это не только о нем. Как было слышать такое о летчиках, которых в полку раз, два - и обчелся? Следовало бы осадить наглеца, но появился майор Барабоев. Михаил доложил об ударе по переправе, о подбитом самолете и показал на карте деревню, где совершена вынужденная посадка. Барабоев тут же велел старшему инженеру выслать на место приземления аварийную команду. У Михаила отлегло от сердца, когда узнал, что ведущий благополучно вернулся с переправы и уже улетел на новое задание.
Ворожбиев потопал было в санчасть за таблеткой от головной боли, но его догнал вестовой.
- Вас срочно на капэ!
Перед столом командира неуклюже торчал присланный недавно с пополнением молодой летчик - сержант Иван Жуков. Выглядел он подростком. Барабоев, постукивая карандашом по столешнице, иронически разглядывал сержанта.
- А ты точь-в-точь Ванька Жуков из чеховского рассказа... Ну, куда тебя такого? Разве что на деревню дедушке.
- У меня, товарищ майор, по технике пилотирования круглая "пятерка". И по штурманской "пятерка", - возражал Жуков, краснея.
- Твои "пятерки" для каптерки, - тянул свое майор, но, увидев входящего Михаила, построжел: - Приказ дивизии - перегнать два "ила" с соседнего аэродрома в Сталинград. Ответственный вы, товарищ Ворожбиев. У вас в прошлом... м-м... весьма солидный налет по маршрутам... если судить по летной книжке... Лететь в состоянии?
Михаила покоробил пренебрежительный тон, но вида он не показал, заверил спокойно, что готов выполнить задание.
Пока выписывали полетные документы, пришла шифровка: всем немедленно перебазироваться за Дон, на площадку возле станицы Мечетинской.
- Из Сталинграда будет ближе в полк возвращаться, - сказал Жуков. - Мечетинская вот где, без карты можно добраться.
- Гм... Видать, в стратегии ты дока. Район, что подальше от фронта, назубок знаешь, - хмыкнул Михаил.
До Сталинграда лететь, часа полтора. Под крылом ритмически проскакивают пологие холмы, пятна солончаков, поросших седой колючкой, зеленые полоски кукурузы. Сверху земля - словно тряпка, о которую маляры вытирали кисти. Призем-лились на аэродроме Гумрак, где ремонтные мастерские. Пошли сдавать документы, заодно решили узнать, нет ли воздушной оказии в сторону Ростова - оттуда до Мечетки рукой подать.
В дверях канцелярии столкнулись с двумя женщинами.
- Дуся, гля, откуда они, такие страшненькие?
- Ма-а-амочки, и то правда... А этот, а? - показала на Михаила. - Не иначе- сто котов его царапали. Бедняжка...
- А ты, сынок, чего? Неужто и тебя мама на войну пустила?
- Он детдомовский, - определила уверенно Дуся.
- Сама ты с базара! - обиделся Жуков.
- Вот видишь, и полялякали по душам с защитничками, - вздохнула деланно Дуся и шевельнула плечами, уступая дорогу летчикам. Но Михаил с места не двинулся, повел сторожко головой, прислушиваясь. Женщины глядели удивленно. "Что это?" - было написано на их лицах. Сквозь толстое перекрытие проникал незнако-мый гул с подвывом.
- Та-а-ак... - протянул Михаил. - Похоже, "Юнкерсы". - Он верил себе и не верил, как-никак, а Сталинград далековато от линии фронта. Но все уже бежали в укрытие...
В чистом небе плыл плотный строй бомбардировщиков, по нему неистово палили крупнокалиберные зенитки. Стреляли кучно, мощными залпами, но шестерки "Юнкерсов" неуклонно приближались. На железнодорожной станции тревожно гудели паровозы, выли пронзительно сирены. В какой-то момент огонь потерял четкость, стал беспорядочнее и гуще. Небо стало похожим на серые смушки. Михаилу, неплохо умевшему стрелять по наземным и воздушным целям, казалось непостижимым, как умудряются наводчики видеть цели, засекать разрывы своих снарядов и корректировать их, А командиры орудий? Как успевают рассчитывать все и подавать команды артиллерийской прислуге?
Падающих бомб не видно, слышен лишь нарастающий свист и грозовой грохот...
Я, в начале войны молодой летчик, очень тогда интересовался, чем объяснить совершенно различное восприятие бомбежек людьми одинаковыми, казалось бы, по характеру, воспитанию, общему развитию, образованию? Почему вероятную смерть каждый встречает по-своему? Некоторые даже мыться переставали на фронте. А махра? Я сам был свидетелем: один тип, скуластый такой, выкурил за время небольшого авианалета целую пачку. Правда! Видимо, все же восприятие бомбежек сугубо индивидуально.
Всего одна бомба упала на Гумрак, но, видать, серьезная.
- Шальная какая-то! - проорал Жуков на ухо Михаилу.
- Шальная... Ты посмотри, куда она вмазала! - скривился Михаил. Оставив убежище, он глядел в хвост отбомбившимся немцам. "Юнкерсы" уходили на северо--запад, а на месте ремонтных мастерских, куда они с Жуковым доставили свои самолеты, дымились развалины.
- Что же теперь делать, дядя Миша?
- Да, обезлошадели окончательно, - молвил Ворожбиев в досаде, продолжая глядеть в сторону завода "Красный Октябрь". Там что-то рвалось, бурно выпирали клубы грязно-желтого дыма, кипел огонь. - Потопали, сынок, домой. Здесь не самолеты светят нам, а ящики c крышкой...