Последним пришел молодой доктор, у которого не было автомобиля.
И хотя у него не было автомобиля и вместо крахмальной рубашки на нем была клетчатая ковбойка с расстегнутой верхней пуговкой, он вытер ноги кое-как и вошел кое-как, чуть не насвистывая. С мальчишеским любопытством взглянул он на роскошную мебель. Его грубые ботинки на роскошном ковре выглядели прямо-таки нахально.
— Деревенщина! — сказал про него один доктор другому. — Туда же, вылез в знаменитости!
— Уж галстук-то он мог надеть, — сказал третий доктор четвертому.
— Нигилист виден с первого взгляда, — сказал пятый доктор шестому.
— Итак, — сказал седьмой доктор, обращаясь к мастеру, когда все они уселись в кружок в роскошных креслах, — на что вы жалуетесь? Что чувствуете? Расскажите подробно.
И все, кроме молодого, потерли руки, предвкушая подробности.
Но мастер ответил:
— Прежде всего я прошу, господа, отнестись к предстоящему исследованию с особой серьезностью. С экстраординарной, я на этом настаиваю, вдумчивостью и ответственностью. Ибо данный случай сверхэкстраординарен. Он не может рассматриваться как рядовой случай врачебной практики. Дело не в жалобах и не в чувствах, господин профессор. Такая постановка вопроса неподобающе поверхностна. Речь идет о непостижимой неувязке, о недопустимых неправильностях в механизме естества. Эти неправильности могут иметь роковые последствия, если десница науки их не обуздает. Короче! Если время идет назад, разве человек моего возраста не должен ощущать это как благо, как облегчение, как отсрочку хотя бы? Не должно ли это сбросить с его плеч хоть часть прожитых лет? Не должно ли время, идущее назад, не скажу — на многие годы увести такого человека от могилы, но хотя бы, хотя бы замедлить его продвижение к ней?! Все идет назад, все глубже и глубже возвращается в прошлое — вам, конечно, известно, что сделал это я моим знанием, моим мастерством, — почему же этому величайшему преобразованию противится моя плоть? Разве не помогаю я ей всеми силами разума и воли? Разве не внушаю ей с утра до вечера и с вечера до утра (потому что помимо всего прочего меня терзает бессонница), не внушаю ей разве, что она обязана подчиниться ходу времени, сделать для себя логический вывод из реального положения вещей? Почему же, несмотря на все внушения, несмотря на победоносный ход времени вспять, моя спина, господа, все больше горбится и эти приступы обморочной слабости — ужасное, смертное ощущение, не говоря уж о сотне других недомоганий, описывать их значит лишиться человеческого достоинства…
Тут мастер захлебнулся своей речью, которая, начавшись плавно и продуманно, становилась все более возбужденной, лихорадочной, а под конец почти невнятной, и закашлялся стариковским хриплым кашлем, с корчами и стонами.
Он хрипел, стонал и корчился, а доктора в черных костюмах встали и выстроились в очередь. И один за другим брал его руку и слушал пульс.
— Так как же, господа, — еле слышно спросил он, откашлявшись, — в состоянии ли медицина оказать помощь в моем сложном случае?
На что семеро ответили интеллигентными голосами:
— Мы, семеро, не знаем случаев, против которых медицина бессильна.
— Вас надо лечить от кашля.
— И от сердечной слабости.
— И от бессонницы.
— И от печени.
— И от почек.
— И от ревматизма.
— И от склероза.
— Мы вам пропишем микстурку.
— Порошочки.
— Таблеточки.
— Капельки.
— Инъекции.
— Ванны.
— А что касается некоторой вашей сутулости, — сказал седьмой доктор, — то вам сделают первоклассный корсет, он вашу сутулость как рукой снимет.
И доктор ободряюще похлопал мастера по согбенной спине.
— Это возвратит мне силы? — спросил мастер. — Это вернет мне молодое, благодатное восприятие жизни?
— А как же! — хором воскликнули семеро в черных костюмах. — Само собой! Что за вопрос!
— Особенно, — сказал седьмой, — если к этому присовокупить освежающую поездочку в Целебную Местность, где вам будут обеспечены положительные эмоции.
— Пальмы! — подхватили другие, от первого до шестого. — Водопады! Рестораны! Пароход, похожий на роскошную гостиницу! Гостиница, похожая на дворец! Дамы в купальных костюмах!
— И мало ли еще какие положительные эмоции, — сказал седьмой, и они опять потерли руки, но теперь игриво.
Молодой молчал.