Говорят, за границей есть великие грешники — миллионеры (они и в России были), которые к старости жертвуют деньги на постройку церкви. Но ведь они циники, они знают — бога нет и никто им не отпустит грехи… Нет, ничего нельзя забыть! Странное дело, стоит обмануть кого-нибудь хоть на вот столько, и ты уже причислен к общей компании мерзавцев, негодяев, лгунов, всемирных сволочей… Почему так? Несправедливо! Нужно бы взвешивать вину на весах. Один, скажем, мерзавец на девяносто девять процентов, другой — на один и три десятых, как я. А что взять за эталон? Какого негодяя?.. Такая бездна мрака и мерзости видится мне… где не брови, а черви… не зубы, а патронташи… Что, что со мной?.. Какой бред лезет в голову?»
Звезды в ночи сыпались белыми струями… Соль на раны.
Он вспомнил смутную улыбку Тани, когда она во дворе у него гладила теленка. И как бежала к нему, бледная, через розовый зал, расталкивая танцующих… Что это с ней? Но Алмаз запретил себе об этом думать.
«Просто она очень хорошая, очень отзывчивая, очень серьезная».
Хорошо, что девушкам мать понравилась. Алмаз получил от нее письмо. Она просила сына передать им привет, если они ее не забыли. И еще мать писала, что долго странствовавший рюкзак наконец прислали местному участковому. Рюкзак пришел в ящике, пустой, потому что все пироги давно испортились, а банка вытекла, и ее тоже выбросили. Рюкзак весь оказался в меловых и чернильных цифрах. Мать его постирала, держит теперь в нем всякое барахло. Ремешки в прошлом году были гладкие, теперь стали морщинистые, как лапы у курицы. Так и жизнь наша, писала мать, просила почаще сообщать о себе. И не беспокоиться о них — лее дома хорошо. Урожай нынче славный, картошки много, и хлеба, и яблок. Бабушки очень хвалят девушек, но просят внука на них не жениться, потому что все-таки они другой веры и на небе Алмаз со своей русской женой будет жить через реку огня… а разве это жизнь?
Алмаз не мог дома сидеть без работы. Бригада снова вернулась к литейному, на строительство дамбы. Он приезжал вместе со всеми, пособлял, где мог, левой рукой — то инструмент подаст при ремонте, то съездит за обедом. Однажды решил все-таки испытать правую руку — поднял домкрат и — аж искра пробежала по хребту, ударила в лоб. Ахмедов увидел — прогнал парня. Алмаз постоял, морщась, но вместо того, чтобы ехать домой, побрел пешком на РИЗ.
Он шел по желтой траве мимо литейного, мимо его железных вертикалей, над которыми крепили тонкое алюминиевое небо, мимо стен, которые одевали в белые одежды. Скоро в корпуса подадут горячий воздух и начнется самое трудное, фантастически интересное — монтаж нового оборудования. Из всех стран мира уже привезли печи, станки, автоматические линии… «Вот бы где поработать! — вздохнул Алмаз. — Но тоже учиться надо. Сколько вокруг интересного… А прессорамный… А завод двигателей…» Сверкали звезды электросварки, стоял гул и грохот. Алмаз шел мимо бесконечного завода, из бурьяна вылетали зерна, яростно пламенел малиновый татарник, шмыгали под ногами желтые, в точках, ящерицы, на брюках заблестела паутина, полз крохотный серый паучок. Уголок поля, подступавший к заводу, был сжат, на черных бугорках лежали пустые колоски, выклеванные птицами. Алмаз остановился — над полем кругами носились черные птицы. Это были скворцы. Они собирались в отлет…
Шагидуллин на минуту замедлил шаг. Перед ним зияла в земле черная квадратная дыра, огороженная досками. Переход. Алмаз его слишком хорошо помнит. Он пошел верхом, длинными шагами пересек широченную бетонку и зашагал напрямую, через глиняные карьеры. Дождей давно не было, грязь рассохлась, трещины змеились шириной с мотоциклетный след… А вот и РИЗ, сверкающий стеклом, как громадная оранжерея.
Алмаз долго не мог найти своих. Прошел через весь левый корпус, но там уже давно строители не работали.