– Слушай сюда, – жестко заговорил. – Чертов камень не даст стене стоять. Потому как неправильно дело ведем, не по-дедовски строить начали. Жертву не принесли. Поэтому жертву надо. Большую. Вину загладить.
Все почувствовали необычность и важность того, что говорил Тимофей, но было странно: не Кузьма, а Тимофей стал командовать.
– Здесь нужен вол, пожалуй, козлом не обойтись, – высказал кто-то вслух мысль.
Тимофей сверкнул глазами:
– Пустые слова не бросай. Человеческая жертва будет.
Круг рабочих вздрогнул и затих. Слышать все слышали и знали, что такая жертва бывает. Да и между собой этим утром шептались о ней. Как по команде повернули головы к тому месту, где работал Тимофей, и увидели, что стену он выложил пустотной – как раз там человеку лечь...
Кузьма молчал, смотрел прямо перед собой и ничего не говорил. Когда приглушенный шепот рабочих утих, он шагнул в круг и ни на кого глядя, проговорил:
– Тимофей правду кажет. Человеческую жертву надо. Пусть случай решает. Как в старину делали. Которая женщина первой сюда за стену войдет – той и быть Велеса в жены.
Ни у кого на лице не дрогнула жилка: все понимали – надо. Не стоять стене без жертвы.
– А теперь – всем в угол отойти и сидеть там. Ждать будем! Да смотрите мне! Если что не так – самого положу! – вдруг остервенело заревел Кузьма, и от его крика отступили в угол, напротив того, что на Чертовым камне, присели.
Савву мелко трясло, на душе стало холодно и пусто-пусто. Он хотел спросить у Кузьмы, но молчал, как младший. Нехорошо ему у старшего у всех на виду такое спрашивать. А так бы спросил Савва: что же за бог такой, что за помощник, когда человеческую жизнь, да еще женщины, требует ради какой-то каменной стены?
В замке отбил колокол, а женщин не было видно. Кузьма нервно поглядывал на прореху в стене монастыря и не понимал, почему сегодня запаздывают женщины.
***
С утра было жутко и холодно. И солнышко светить не хотело, и одежда не грела. Агапку временем мелко трясло, и она приостанавливалась тогда, прислушивалась к себе. Все валилось из рук, никак совладать с собой не могла. Собрала полдник мужу и присела на лавку: ожидала звона из замка.
Ударил колокол – легко вскочила и сразу присела, охнула: внутри у нее шевельнулась.
Поднесла свои руки к животу, как к горячему, прижала легко и замерла, в восторге ожидая еще хоть одного движения. Неужели? Неужели сжалилась Жива после двух лет мольбы? Неужто не болезнь у нее женская, а носит она? Услышала богиня молитвы ...
И вновь в животе шевельнулась, нежно так, а потом почти забилось, тревожно, настойчиво, словно ребенок, зародившийся, уже сейчас просилась наружу.
«Подожди, подожди, миленький», – ласково прошептала Агапка в мыслях, а сердце обволакивало счастьем и непонятной тревогой. Взглянула на улицу – никто из женщин не спешил к монастырю.
«Да это же я забавилась собой, пропустила...»
Поднялась осторожно и пошла пустой улицей, заторопилась: и впереди баб с кошёлками не видно. Что же это она так долго просидела, за живот держась? Вышла в конец улицы, здесь встретила запыхавшегося мальчугана.
– Куда бегал, пострел, везде успел? – спросила игриво.
Тот смутился, внезапно потупился, сильнее сжал свой кулачок, в котором, заметила Агапка, была монета, настоящая.
– По делу бегал, вот, – важно ответил мальчик. – Нельзя тебе говорить, по какому. Всем бабам можно, а тебе нельзя. Монах мне приказал ...
И побежал, полный гордости от выполнения такого важного задания, и счастливый от полученных денег, и с легкой досадой от того, что нельзя было похвастаться перед именно перед этой женщиной тем, что же ему приказал монах.
Ребенок снова шевельнулось в животе. Будто просился. Или останавливая ее, Агапку.
«Ну что ты, что ты, маленький ...» – разговаривала с ним Агапка, поглаживая осторожно живот, а сама жила тем моментом, когда скажет Саввушке, что понесла...
Вот и холм, с которого поднимаются в небо стены костела и монастыря.
– Агапушка!
Савва рванулся, да чьи-то сильные руки схватили его, не дали подбежать к жене, которая появилась в проходе.
И не скрывая слишком радости – их жен миновала такая участь – другие окружили Агапку, схватили за руки.
И тут у костела появился монах.
– Веди ее! – лихорадочно блестя глазами, приказал Тимофей, а в руках у него оказалась тонкая веревка.
– Прости, девонька ... – тихо прошептал Агапке Кузьма, держа за локоть женщину.
Агапка застыла, как закостенела, глаза светились болезненным огнем, а лицо стало почти серым. Задышала часто и глубоко, словно не хватало ей воздуха. Она подняла медленно руку к шее – Кузьма дал то сделать – просунула руку в вырез рубашки, стала тереть грудь. Когда потом ее рука безвольно упала вниз, Кузьма вдруг почувствовал, как что-то горячее скользнула мимо его ноги, упало на песок. Он, подчиненный непонятно откуда возникшему пониманию, наступил на него, даже взгляд не опустив вниз, почувствовал нестерпимо горячую твердость под ногой, подвинул далее ногу, вглубь песка, хотя жгло нестерпимо. Молчала Агапка, а Кузьма будто слышал ее немой крик: это нужно скрыть, от всех и каждого, скрыть обязательно.