Савва бился, а потом сник, осунулся и молча смотрел, как вели его молодую жену к стене.
***
У пролома Тимофей с силой заломил Агапке руки назад и связал. Потом присел, ухмыляясь, и, ухмыляясь снизу в застывшее лицо женщины, связал ей ноги.
– Не кричи, а то рот заткну... – И властно приказал другим: – Идите!
Все отбежали от Тимофея, от связанной Агапки, непонятно почему вытирая руки. Тимофей легко подхватил на руки женщину, поднял и, шепча что-то быстро-быстро, положил в приготовленную для нее каменную нишу.
И спешно заработал руками, вкладывая камни.
– Раствора еще несите! Быстро!
Агапка не произнесла ни звука.
Перед тем, как вложить последние большие камни, которые навеки должны скрыть от Божьего света лицо женщины, Тимофей исподтишка оглянулся на рабочих – за ним никто не наблюдал, покосился на монаха – и тот не смотрел в его сторону. Вытащил из-за пояса нож с черным лезвием, просунул руку в нишу, прикоснулся к груди женщины. И не сдержался, вытащил руку, перехватил нож левой рукой, а правой стал спешно хватать, щипать, тискать упругие женские груди. Его большой кривой рот растянулся в уродливом сладострастном оскале. С неохотой заставил себя остановиться, взял нож в правую руку и, как учил его накануне монах, так сейчас, не видя, уверенно стал водить острым черным лезвием по голой груди, рисуя нужный знак. Осторожно нажимал, чтобы нож только прорезал кожу, чтобы плавно и ровно шел, чтоб крови много не пролилась, чтоб дольше мучалась...
– Нет встать тебе, не подняться, Малуша!
И только сейчас Агапка вздрогнула всем телом и застыла: ее настоящего, родового имени, никто не должен был знать, нельзя было произносить его вслух. Знала, знала бабка Дарена, что смерть Малушина здесь, у Велеса-большого, да как же ее избежать было, как укрыться от Тьмы, когда повсюду она!
Тимофей вынул из ниши руку с ножом, уже за камнем потянулся, поглядывая исподлобья на монаха, что замер столбом у костела. И вдруг опомнился, засуетился, вновь сунул руку к девичьим грудям, щупал там, хлюпая в крови, скреб заскорузлыми пальцами вокруг шеи, засовывал руку далеко вперед, к животу и внизу под шеей щупал. Не нашел ничего, отчаянно посмотрел на монаха, и угадав ему известный, едва уловимый знак, прикрыл камнем лицо женщины.
– Век тебе не спать, Малуша, наш дом стеречь.
И начал класть кирпичи и камни быстро, нервно, словно боялся, что вот встанет Малуша, камни разлетятся и полетят вниз, вместе с Тимофеем, и внизу они его похоронят.
Неожиданно для всех черный монах спустился от костела к рабочим и резко приказал:
– Прочь все. Довольно на сегодня.
Все ринулись к выходу, бегом. Кузьма медленно потянул за собой обмякшего Савву.
Монах ждал, пока подойдет Тимофей, протянул руку, очевидно, по нож:
– На лоне написал?
Тимофей вдруг обмяк, упал на колени, отдавая черный нож монаху:
– Не гневайся, забыл, первый же раз, ей-богу, совсем забыл! Такое дело, первый раз…
– Дура! Бабьи титьки ум отняли. Креста не усмотрел, на лоно, которое ребенка носит, знак не поставил! – говорил монах с мягким, почти отеческим укором.
И неожиданно, совершенно без размаха, чиркнул чёрным ножом под бородой у Тимофея. Когда тот без звука упал лицом к земле, захрипел, судорожно сжимая горло, откуда била фонтаном темная кровь, монах перешагнул через него, подошел к стене, где в нише была замурована Малуша.
– И последний упадет, как первый! Слышишь, девка! Упадет!
***
Воровато оглядываясь по сторонам, в полной темноте – молодой месяц только что зашёл, Кузьма шел по двору строящегося монастыря, ступая осторожно, вслушиваясь во всё – и в звуки ночи, и в шорох песка под ногами. Тепло впереди за несколько шагов почуял, шаг сделал – оно сильнее. И словно из-под песка светилось. На колени присел, поднёс руку, осторожно поскреб пальцами. Зацепил тонкий шнурок, потянул. Ничуть не светился в темноте кружок, наоборот, чёрный был, чернее всего вокруг. Оказавшись в воздухе подвешенным, будто успокоился, угомонилась его горячее нутро. Кузьма достал чистую тряпицу, уложил туда кружок, спехом завернул, за пазуху сунул. Еле сдержался чтоб не вскрикнуть, охнул только – так бок обожгло.