Еще несколько времени все сияло и блестело под раскаленным небом, но вот солнце зашло в блеске багряных, зеленых, золотых лучей, и звезды зажглись на небе, а на земле, подражая им (как люди подражают доброте высших существ), заискрились светляки. Длинные пыльные дороги и бесконечные равнины успокоились, и глубокая тишина воцарилась на море.
Глава II. Попутчики
– Не слыхали вчерашнего рева, сэр, а? Ничего не было слышно?
– Я ничего не слыхал.
– Ну, так значит, ничего и не было. Уж если этот народ примется шуметь, так, поверьте, слышно будет.
– Да это, я думаю, о всяком народе можно сказать.
– Да, но здешний народ всегда шумит. Они жить не могут без этого.
– Вы говорите о марсельцах?
– Я говорю о французах. Они всегда шумят. А Марсель… известно, что такое Марсель. Он пустил в свет самую бунтовскую песню [3], какая только была сочинена когда-нибудь. Им во что бы то ни стало требуется allons [4] и marchons [5] к какой-нибудь цели: к победе, к смерти, в огонь – все равно куда.
Говоривший это – господин добродушно-величавого вида – неодобрительно посматривал на Марсель с парапета стены; приняв удобную позу, он засунул руку в карманы и, побрякивая деньгами, заключил свою речь коротким смехом.
– Да, allons и marchons. Лучше бы вы другим предоставили allons и marchons по своим законным делам, чем держать их в карантине.
– Да, это довольно скучно, – сказал другой. – Но сегодня нас выпустят.
– Сегодня выпустят! – повторил первый. – Да ведь это еще усиливает безобразие, если нас сегодня выпустят. Выпустят! Зачем же мы здесь сидели?
– Положим, без всякой основательной причины. Но так как мы явились с Востока, а Восток – гнездо чумы.
– Чумы! – подхватил первый. – Да я на это и жалуюсь. Я схватил чуму, как только попал сюда. Я, как человек в здравом рассудке, которого посадили в желтый дом, не могу вынести простого подозрения. Явился сюда здоровехонек, но заподозрили меня в чуме, и вот я зачумлен. Да, я зачумлен, я схватил чуму!
– Вы, однако, переносите ее молодцом, мистер Мигльс, – с улыбкой заметил его собеседник.
– Нет. Если бы вы знали настоящее положение вещей, то не сделали бы подобного замечания. Каждую ночь я просыпался, говоря себе: «Теперь я схватил болезнь, теперь она развилась, теперь я сижу в карантине из-за болезни, теперь эти молодцы добились своего». Да лучше бы меня проткнули булавкой и посадили в коробку с жуками, чем осудить на такое существование, какое я вел здесь.
– Полно, мистер Мигльс, довольно об этом, теперь все кончилось, – сказал веселый женский голос.
– Кончилось! – повторил мистер Мигльс, который, по-видимому, находился в том особом настроении духа (впрочем, вовсе не злостном), когда каждое лишнее слово, произнесенное кем бы то ни было, кажется новым оскорблением. – Кончилось! Да хоть бы и кончилось, почему же мне не говорить об этом?
Это миссис Мигльс говорила с мистером Мигльсом. Миссис Мигльс, подобно мистеру Мигльсу, была благообразна и здорова и обладала приятным английским лицом, которое лет пятьдесят пять любовалось счастливым семейным очагом, так что носило на себе его светлый отпечаток.
– Полно, брось, отец, – сказала миссис Мигльс. – Посмотри-ка лучше на Милочку.
– На Милочку? – повторил мистер Мигльс прежним ворчливым тоном, но Милочка стояла за ним, трогала его за плечо, и мистер Мигльс немедленно от всей души простил Марселю все его грехи.
Милочка была красивая девушка лет двадцати, с роскошными каштановыми вьющимися волосами; милая девушка с открытым личиком и удивительными глазами: большими, нежными, ясными, так украшавшими ее хорошенькое лицо. Была она круглая, свежая, балованая, с ямочками и с выражением робкой застенчивости, усиливавшим прелесть и без того милой и привлекательной девушки.
– Я спрашиваю вас, – сказал мистер Мигльс в порыве откровенности, сделав шаг назад и притягивая дочку, – спрашиваю вас, так, просто, как человек, не чертовская ли бессмыслица посадить Милочку в карантин?
– Зато от этого даже карантин сделался приятным.
– Да, – сказал мистер Мигльс, – это, конечно, чего-нибудь да стоит. Очень обязан вам за это замечание. Милочка, ты пошла бы с матерью да приготовилась к отъезду. Санитарный чиновник и целая куча каких-то негодяев в треуголках явились выпустить нас на волю, и мы, тюремные пташки, позавтракаем наконец как приличествует христианам, а там разлетимся кто куда… Тэттикорэм, ступай за барышней.
Эти последние слова относились к хорошенькой девушке с блестящими черными волосами и глазами, очень чистенько одетой, которая слегка присела и отправилась за миссис Мигльс и Милочкой. Они перешли голую, обожженную солнцем террасу и исчезли под белой, блестевшей на солнце аркой. Спутник мистера Мигльса, серьезный смуглый мужчина лет сорока, не сводил глаз с арки, пока мистер Мигльс не дотронулся до его плеча.