Кендалл умолк, отхлебнул чаю и на мгновение вперился остановившимися глазами в пространство. Вид у него был как у человека, которого едва не задел крылом пролетающий ангел смерти; и так, в сущности, оно и было.
– Признаюсь вам, я не знал, что и думать, доктор Уортроп. А что прикажете думать в таком положении? Внезапно и в один миг я лишился всех своих способностей, вплоть до способности двигаться, и лежал парализованный, с кружащейся, полной тумана головой, а он знай косился на меня, будто зверь на кусок мяса. Что мне оставалось?
«Дело это нетрудное, – сообщил он тем временем, – сущая безделица. Но чем скорее она будет доставлена – тем лучше. Если это то, что я думаю, и если оно означает то, что означает, опаздывать не годится: промедление испортит ему всю игру, а уж этого-то он точно никогда мне не простит».
«Кто? – спросил я. Поймите меня правильно, к тому времени я был уже вне себя, так как сумел осознать, по крайней мере, что именно Кернс был причиной моему внезапному недугу. – Кто никогда не простит вам?»
«Уортроп, кто же еще! Монстролог. Только не говорите, что никогда о нем не слышали; он мой давний и добрый друг. Мы с ним братья – исключительно в духовном смысле, конечно же; хотя во всем остальном трудно найти людей более непохожих, чем я и Уортроп. Как минимум он чересчур серьезен и до смешного романтичен для человека, который мнит себя ученым. Если хотите знать мое мнение, так у него комплекс спасителя: хочет весь клятый мир спасти к чертовой матери от этого мира; а я всегда держался принципа «живи и жить давай другим». Однажды я раздавил огромного паука, не задумываясь; но стоило мне осознать это, как меня стала мучить совесть – в конце концов, что плохого сделал мне тот паук? Пускай я намного умнее и намного больше него ростом – но делает ли это меня лучше, чем был мой невинный восьминогий сосед? Я не выбирал родиться человеком, равно как и он не выбирал родиться пауком. Так не были ли мы оба равными исполнителями грандиозного плана, не играл ли каждый из нас своей собственной роли – пока я не убил его и не нарушил тем самым священного завета между нами и нашим общим Творцом? Сердце разрывается, стоит лишь об этом подумать».
«Да вы безумны», – проговорил я, не сумев сдержаться.
«Как раз напротив, мой дорогой Кендалл, – ответило мне это чудовище. – Вы пользуетесь удовольствием пребывать в обществе самого разумного человека из ныне живущих. Годами я уничтожал в себе всякое заблуждение и притворство, срывая защитный покров самопровозглашенного величия, под которым мы, люди, привыкли прятаться. С точки зрения истинного превосходства, а не гордыни, паук лучше нас. Он не пытается оспаривать свою природу. Он не обременен чувством самости. Зеркало для него – просто кусок стекла. Он чист и невинен, как Адам до грехопадения. Даже Уортроп, этот неисправимый моралист, здесь бы со мной согласился. У вас не больше права судить меня, чем у меня – убить паука; на этом безумном чаепитии Мартовский заяц, сэр, вы, а я – как раз Алиса».
Он ушел ненадолго, а я лежал, едва дыша, как придавленный двухтонным валуном. Когда он вернулся, в его руке был шприц. Сознаюсь вам, доктор Уортроп, мне в жизни никогда не было так страшно; голова у меня вновь пошла кругом, но не от снотворного, а от чистого ужаса. Я мог лишь беспомощно смотреть, как он щелкает по стеклу, как вдавливает поршень. Одинокая капля, показавшись на острие иглы, сверкнула в свете ламп, как безупречный алмаз.
«Вы знаете, что это, Кендалл? – мягко спросил Кернс, прежде чем рассмеяться – сдавленно, тихо и долго. – Ну конечно же, нет! Это был риторический вопрос. Так вот, знайте – это очень редкий яд, который готовят из очищенной живицы пиритного дерева, любопытнейшего образчика наиболее зловещей флоры. Дерево это растет на одном-единственном острове в сорока морских милях от Галапагосского архипелага, более известном как Остров Демонов. Я просто без ума от этого названия; а вы? Так и пробуждает воображение… Но, кажется, я ударился в поэзию».
Он склонился ко мне – так близко, что я мог видеть свое отражение в темных, пустых омутах его глаз. Ох, эти его глаза! Я даже через тысячу лет не смог бы взглянуть в них без дрожи! Чернее черного, пустые как сама пустота… Ни человечьи, ни звериные, доктор Уортроп; пустые, мертвые.
«Яд называется «типота», – прошептал он. – Запомните это, Кендалл! Когда Уортроп спросит, что я вам вколол, скажите ему: «Типота. Он отравил меня типотой!»
Мой наставник тем временем мрачно кивал; но мне показалось, что я уловил в его взгляде отблеск смеха. Но что, подумал я, мог монстролог найти смешного в этой истории?