Была или поздняя ночь, или раннее утро. Иннокентий обычно хорошо чувствовал время, но сейчас ощущение не работало, он спал слишком глубоко. И именно поэтому ему удалось так хорошо восстановиться.
Нет, так дело не пойдет. Если он позволит себе спать — пытка может затянуться надолго. И, кто знает, может, голодом и болью им и правда удастся его сломать? Это недопустимо.
Он еще раз оглядел зал и вспомнил, как он вошел в него в первый раз. Стены еще не были оштукатурены, пол вымощен едва ли наполовину, никакого алатыря. Зато пыль стояла коромыслом, имелись строительные леса и рабочие в пропахшей краской и известкой одежде.
Иннокентий был еще рядовым дивом, а его хозяином — старший следователь. Он и отправил подручного в подвал, чтобы узнать, как там идут дела. Никто из служащих не захотел спускаться и дышать пылью. Но все считали дни до переезда в это огромное, удобное и комфортное здание, сильно отличавшееся от крохотных комнаток и подвалов бывшего Приказа.
Воспоминания. Вот чем он займется. Если он начнет их прокручивать с момента первого поступления на службу, то это займет много, очень много времени и позволит не заснуть. А как воспоминания закончатся, он может прокрутить их заново.
Он закрыл глаза, и…
— Папенька, папенька, приняли, приняли! — молодой хозяин взбежал по белым ступеням особняка и ворвался в дом, размахивая бумагами. Гонец только что прибыл из столицы, и Федор немедленно бросился к карете, едва не опередив самого Иннокентия. Фамильяр Стрельниковых принял пакет с государственной печатью и протянул его молодому хозяину с поклоном. Тот моментально сорвал печать и, вглядевшись в бумаги, издал такой радостный вопль, словно ему снова стало шестнадцать лет. И рванул в дом.
— Я поеду в столицу! Государю буду служить! В Тайном сыске!
Глава семьи вышел из столовой, потянулся, протянул руку и посмотрел бумаги. И поманил Иннокентия.
— Собери вещи Федора. И сам приготовься. Тоже служить поедешь. Следи за моим сыном. Пить и в карты играть не давай, понял?
Из воспоминаний его выдернул резкий запах мяса и чеснока. И железа и пороха. Иннокентий открыл глаза. Прямо перед его носом маячил кусочек сала, нанизанный на штык.
— Жри давай!
А вот и Степан… Значит, снова заступил в караул. За его спиной стоял колдун, и на этот раз никакой улыбки на его лице не было. Зато Иннокентий сумел выдавить из себя ее подобие, хотя нестерпимо хотелось вцепиться в этот кусочек зубами, да так, чтобы сталь штыка захрустела.
Нет, больше всего хотелось вцепиться в горло проклятому мятежнику. И рвать, рвать в клочья, наслаждаясь теплым, дымящимся мясом. А потом уже приняться за Степана. И за второго, как его… память начинала подводить. Зато улыбка стала вполне натуральной, и Иннокентий даже, кажется, ощутил запах кровавой разорванной плоти. И отвернув голову от куска сала, медленно и монотонно проговорил:
— Я не служу преступникам и бунтовщикам. Я служу только государству.
Он снова погрузился в память.
— Ну вот, готово, — его светлость князь Бестужев, отступая на шаг, указывает на Иннокентия, стоящего в центре алатыря: — А ну-ка, Иннокентий, назови свои высшие приоритеты.
— Служба государю нашему и защита его. Служба Российской Империи, защита и поддержание закона и порядка, — тихо, но твердо говорит он.
— Подумать только… — это голос графа Ростопчина, его будущего хозяина, — даже не верится. А ведь перекрылись обычные-то приоритеты… и все, никак теперь не стереть, а, ваша светлость?
— Никак, — в голосе князя Бестужева звучит неприкрытая гордость, — только если в Пустошь отправить.
— А ну как сожрет он меня? Сбежит?
— Может, и сбежит. Да только когда поймают его — снова служить станет. Не украсть его теперь у государства и себе не присвоить.
— Небывалое чудо…
В ушах Иннокентия раздался грохот аплодисментов.
…Он уже не чувствовал ни боли от ударов, ни запаха еды. Иногда его вынуждали открывать глаза, и тогда он, произнеся: «Я не служу преступникам и бунтовщикам. Я служу только государству», — снова закрывал их и опять уходил в воспоминания.