— Залезли все-таки на сушу… Э-эх ты, навигатор, — командир не скрывал своего недовольства штурманскими расчетами.
Вскоре прошли траверз мыса Челюскин. На малой высоте, под нижней кромкой облачности, самолет постепенно освобождался от ледяного панциря. Впереди прямо по курсу вставало солнце. Вот и показалось оно краешком, в разрыве облаков. «В Тикси-то уж, наверное, видимость сносная», — надеялся Иван Иванович.
Ничего подобного! Когда лететь до Тикси оставалось какой-нибудь час, Макаров принял оттуда радиограмму с пометкой «срочная»: бухта закрыта туманом. Ничего утешительного не сообщали и судовые радисты — в сплошном «киселе» стояли на рейде ледоколы, ни зги не видно!
«Все равно сядем», — решил Черевичный и, не выключая радиопривода, начал снижаться напрямик через остров Бруснева. Ничего не ответил он адмиралу, стоявшему в эти минуты меж пилотских кресел, взволнованно повторявшему: «Да куда же, куда же?»
Когда за бортом послышался характерный шорох ледяной шуги (видно, бухта уже замерзала), а впереди по носу вынырнула из мглы бочка якорной стоянки, пилот повернул голову к своему высокопоставленному пассажиру:
— Разрешите доложить: прибыли!
Много лет спустя, показывая черновые наброски записей автору этих строк, Иван Иванович сказал как бы в заключение:
— Крепко досталось… На то и Арктика, на то и война. Впрочем, мне-то, счастливому Казаку, повезло тогда, А вот Матвей Козлов через год действительно хлебнул горюшка в Карском море. Слышал ты, конечно, как Матвей Ильич садился там в шторм, народ подбирал со шлюпок, с потопленного транспорта. К берегу более полусуток рулил на своей «Каталине». Вот это, я понимаю, авиатор-гидрист. Одно слово: Матвей! Про его геройство даже фильм художественный поставили. Забыл, как называется, остров Безымянный, что ли…
Нет, не считал Иван Иванович себя «первым среди равных», хотя, несомненно, был в полярной авиации именно таким. О полетах своих — чрезвычайных, о выполнении заданий, доверявшихся только ему, Черевичному, вспоминал нехотя, с обычным своим теплым юморком:
— Про станцию Березайку, не знаю уж, стоит ли и писать. И смех и грех, ей-богу… Послала меня как-то Гидрометслужба — она военизированной тогда была, в Красной Армии числилась — на разведку погоды за линию фронта. Стартовали из-под Москвы на двухмоторной бомбере. Вместо бомб, понятно, приборы подвесили: всякие там термометры, измерителе влажности, давления… Пулеметы, впрочем, оставили на случай, если повстречаются мессера. Да. В экипаже трое: радистом — Саша Макаров, штурманом — из военных один, фамилию уж не помню. Парень хоть и молодой, но бывалый. Летали с полсуток примерно — и все в облаках. Вылезаем на свет божий, глядим — то кирха какая-то, то старинный замок, то заводские трубы, то в море корабль идет. По курсу у нас и Прибалтика была, и Балтийское море, и даже кусочек самой Германии… Не раз попадали под зенитный огонь. Сколько дырок в фюзеляже, в плоскостях, это уже потом, на земле, считали. Домой дотянули на последних каплях горючего. В лес на полянку грохнулись, а полянка топкая была — то ли после дождя, то ли вообще там болото. Вот и кувырнулся наш бомбер на нос, едва не скапотировал. Я-то — ничего, царапинами делался, а вот Макарыча-старика, ему тогда уж за полсотни, пожалуй, перевалило, зажало пулеметной турелью. Насилу вынул я его оттуда… Позвоночник повредило Макарычу, он потом в госпитале месяца два отлежал.
Выбрались мы кое-как из аэроплана, глядим: по кустам вокруг деревенские ребятишки прячутся. Орут что есть мочи: «Хенде хох! Сдавайтесь, чертовы фрицы». А мы-то, и впрямь, юг весть на кого похожи, — одежа на нас была неформенная. Делать нечего, подняли руки вверх, подпустили ребят, спрашиваем: «Какой тут поблизости населенный пункт?» Отвечают ребята: «Станция Березайка Октябрьской железной дороги». Ну и посмеялись тут все: и ребята, и мы. «Кому надо, вылезай-ка» получилось, а? Не очень в общем ошибся с обратным курсом наш штурманец: как рассчитывал к Бологому, так примерно и вывел. Березайка-то от Бологого недалече. Вот и такие бывали истории с полярными летчиками на войне…
«ЗАКРЫТИЕ ПОЛЮСА». «ПОДВОДНАЯ АМЕРИКА»
Думая о Черевичном как о человеке вообще, отвлекаясь от профессиональных черт авиатора и полярника, я всегда отмечал его способность мыслить ассоциациями, умение схватывать детали событий, находить смысл прочитанного где-то между строк. Ведь книги мой друг любил, владел хорошим литературным вкусом. И был для меня не только собеседником-читателем, но и критиком, в какой-то мере даже редактором.