Шай с трудом подтянулся и на четвереньках пополз в угол пещеры. Он пытался ногтями рыть твёрдую землю. Несколько минут были слышны царапающие звуки и его пыхтение. Они не могли оторвать от него глаз, это было, как кошмарный сон наяву. Он рыл быстро, комья земли разлетались из-под него. Странное рычание вырывалось из его рта. Вдруг он поднял голову, и его глаза сверкнули лукавой, совершенно осмысленной улыбкой:
- Вы хотя бы говорите мне "тепло-холодно"!
Все трое покатились со смеху от неожиданности, как дети в летнем лагере. Шай тоже смеялся, он сумел на миг взглянуть на себя со стороны, повилял задом, и Тамар легла, упала на спину, раскинув руки, обессиленная от напряжения последних минут, и хохотала до слёз, и сквозь них она увидела Асафа и подумала, что у него приятный мужественный смех.
Потом боли вернулись. Шай жаловался, что от боли у него рассыпаются все кости. Он чувствовал, как они расплющиваются и дробятся. У него начали рваться мышцы, так он сказал, расщепляться, сокращаться и скручиваться внутри тела. Он не знал, что у него есть мышцы во всяких местах, за ушами, например, в дёснах. Тамар, которая ещё из дому помнила его способность описывать каждую лёгкую боль в животе с педантичностью неженки и плаксы, теперь должна была преодолевать отвращение, которое это описание – не сами боли – вызывало в ней. Она пыталась отвлечь его, развеселить. Рассказала ему про диафрагму, что это такая мышца, которую никак невозможно почувствовать и без которой, тем не менее, нельзя петь. Изобразила Алину, когда она требует от неё: "Поддержать! Поддержать диафрагмой!" Устроила ему целое представление, что скажет Алина, когда услышит, что Тамар пела на улице: "Правда? И им это нравилось? Очень интересно... но как ты могла петь так высоко после Курта Вайла? У меня ты никогда не могла, у меня – после Курта Вайла тебе сразу нужен перерыв..." Шай не смеялся. Асаф хохотал. Тамар заметила, что, несмотря на серьёзный вид, его очень легко рассмешить. Она с удовольствием делала это, думая, что Идан никогда не смеялся её шуткам, возможно, даже думал, что у неё нет чувства юмора, а Асаф, со своей стороны, обнаружил сейчас ту ямочку, о которой рассказывала ему Теодора, и начал догадываться, что делала Тамар на улицах весь последний месяц. Он думал, услышит ли он когда-нибудь, как она поёт. Решил, что будет следить за анонсами концертов в печати, и, если найдёт её имя... – и тут же его иллюзия лопнула: это пустые мечты, он даже не знает её фамилии! Но унывать не было времени, так как Шай начал бредить о каком-то червяке, он звал его Дуда, ползающем в нём и высасывающем его изнутри. Он чувствовал, как он ползает и кусается при каждом движении. Ему казалось, что он весь рассыпается на отдельные органы, на волокна мышц, на клетки. Его ноги разбежались в разные стороны и сильно дёргались, потом – и руки тоже. Асаф смотрел, не веря: худое длинное тело как бы разрывалось от судорог. Тамар легла на него и сдерживала силой. Асаф увидел маленькие миндалевидные мускулы на её руках, и его сердце – как обещала ему Теодора – забило крыльями и полетело к ней. Она разговаривала с Шаем без перерыва, говорила, что любит его, что поможет ему, что ещё немного, ещё день или два, и всё пройдёт, начнётся новая жизнь. И вдруг Шай затих внутри кокона из рук и ног и заснул.
Она скатилась с него. В ней не осталось ни капли силы. Подмышками виднелись пятна пота. Пятна рвоты и мочи Шая покрывали её комбинезон. Асаф почувствовал её запах и знал, что она тоже чувствует его запах. Она лежала, глядя на Асафа этими своими глазами, которые видели слишком много. Совершенно распахнутым взглядом. У неё было чувство, что она вся обнажена перед ним, и это её не трогало, и не было сил понять, что с ней происходит. Вначале, например, её беспокоило, что он видит наготу Шая; и из-за самого Шая, личная неприкосновенность которого была нарушена, но также и потому, что что-то в ней самой обнажалось, когда обнажалось тело её брата, материя, из которой сделана и она сама. За несколько таких часов она к этому привыкла. Теперь она пыталась поспать. Услышала, что Асаф тихо встал и опять подошёл к выходу. Прислушавшись к себе и не почувствовав страха, что он сбежит, она подумала, что они, очевидно, всё-таки перешли вместе какую-то границу. Он вышел наружу. Тьма поглотила его. Динка поднялась и тоже посмотрела. Прошла минута, ещё одна. Тамар отважно подумала, что это очень хорошо, пусть немного проветрится. Пусть даже прогуляется. Может, он вообще пописать вышел? Ещё одна минута прошла. Снаружи не было слышно никаких шагов. Тамар сказала себе, что она всегда будет ему благодарна за то, что он уже сделал, даже если он не вернётся. Потом с удивлением подумала, что не знает его фамилии. Динка начала мотать хвостом, поднимая с пола пыль. Асаф вернулся, проявился из темноты. Динка опять улеглась, а к Тамар вернулось дыхание. Он подошёл и осторожно лёг поперёк матраца, не касаясь её. Она вдруг ощутила, какое удовольствие можно получить даже от хорошего дыхания, она слушала его тихое дыхание, и это почему-то делало её счастливой. Она подумала, что это странный способ познакомиться с кем-то. Подружиться с ним. Ведь это то, что происходит с нами, осторожно подумала она, мы тоже понемногу становимся друзьями, приближаемся друг к другу, непонятно как, ведь мы почти не разговариваем, почти не знакомы, и почти ничего между нами не происходит. Сейчас, когда он лежал так близко, её даже забавляла мысль, что она ничего о нём не знает, где он живёт, например, где учится, есть ли у него друзья, или подруга, ничего о нём ей не известно, и всё же она чувствовала, что кое-что она уже про него знает, и этого ясного и твёрдого знания ей в настоящее время вполне достаточно.