Для того чтобы исчезли чудовища безумия, нужно чтобы изменилась атмосфера, доказывает доктор Крупов. Некогда вемлю попирали мастодонты, но нкменился состав воздуха, и их не стало. «Местами воздух становится чище, болезни душевные укрощаются, — пишет Крупов, — но нелегко перерабатывается в душе человеческой родовое безумие».
Доктор Крупов принадлежит к художественному типу «друзей человечества». В нем есть черты самого Герцена. В русской литературе, нак это отметил Некрасов, нет вмени более громкого и славного, чем имя народного заступника. И первым среди них был Радищев, «мимоездом», из Петербурга в Москву, составивший свою книгу правды и скорби. В этом традиционном и благородном жанре путевых записок народного заступника написан рассказ Герцена «Мимоездом».
У Вольтова «из дела выходил роман». Этим он был похож на Герцена. И во время службы в канцелярии, я во время невольных скитаний по русским провинциям Герцен, как Бель тов, повидал столько «дел», что у него возникало даже желание «составить биографический словарь по азбучному порядку». И какое бы «дело» ни раскрылось перед ним, на любой странице он читал его «исторические приметы»; «ничего своего, а все принадлежащее эпохе».
Герой рассказа — чиновник уголовной палаты — страж и раб своей среды, совершенно слившийся с ней. Он «как огня боялся отыскивать облегчающие причины»: «Выйдет, что виновного вовсе нет». «Вот оттого эти облегчительные обстоятельства для меня нож вострый, мешают ясному пониманию дела». Это была в высшей степени оригинальная теория, которой он и руководствовался.
Однако чиновник не был лично жестокосердным. Напротив, он оставался добрым человеком, что придает рассказу какой-то особенный, жуткий смысл.
«Сначала я писал весело, — говорил Герцен о своих первых повестях, потом мне сделалось тяжко от собственного смеха. Я задыхался от поднятой пыли…» Это его признание относится и к рассказу «Мимоездом». Колеса его коляски встревожили пыль на той же дороге, по которой до него проехал Радищев, первый из русских «народных заступников» и «друзей человечества»…
* * *Роман «Кто виноват?» предсказывал будущее. Это была пророческая книга. Бельтов, так же как Герцен, не только в губернском городе, среди чиновников, но и в столичной канцелярии, — всюду находил «всесовершеннейшую тоску», «умирал от скуки». «На родном берегу» он не мог найти для себя достойного дела.
Но и «на том берегу» «водворилось рабство». На развалинах революции 1848 года «торжествующий буржуа» создал империю собственников, отбросив «добрые мечтания» о братстве, равенстве и справедливости. И вновь образовалась «все-совершеннейшая пустота», где мысль «умирала от скуки». И Герцен, как предсказал его роман «Кто виноват?», подобно Бельтову, стал «скитальцем по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине».
Он не отрекся ни от революции, ни от социализма. Но им овладели «усталь и разочарование». Как Бельтов, Герцен «нажил и прожил бездну». Но все пережитое ям принадлежало история. Вот почему так значительны его мысли я воспоминания. То, что Бельтова томило как догадка, стало у Герцена современным опытом и проницательном познанием.
«Духовный крах Герцена, — пишет В. И. Ленин, — его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных иллюзий в социализме. Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умерла (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела».[7]
Таковы были чувства Герцена, его умонастроение, отравившиеся в печальных рассказах, написанных в 60-е годы на чужбине. Снова возникал перед ним тот самый вопрос, с которого все началось: «Кто виноват?»
«Поврежденный» — философский этюд Герпеса в форме пс-пести. Евгений Николаевич, герой этого произведении, «повредился» в уме, размышляя над жизнью «рода человеческого». Он или молчит, или говорит, удивляя окружающих «независимой отвагой своего ума». Его потрясает жизнь цивилизованных народов, наполненная войнами, разрушениями, бесплодными усилиями разума. «История сгубит человека», — говорит «поврежденный». Остается одно, последнее прибежище — природа: «к природе, к природе…. на покой».