– Сожалею, но я не могу вам помочь.
– Не можете или не хотите?
Она не ответила.
– Астрид, вы любили его? Любили Джимми?
Она оцепенело смотрела на меня, глаза влажно блестели.
– Любили?
Она медленно кивнула.
– И ничего мне не расскажете?
Молчание.
Я вздохнул и испробовал другой способ:
– Джимми Дюкло говорил вам, чем занимается?
Она отрицательно покачала головой.
– Но вы догадались?
Она кивнула.
– И с кем-то поделилась догадкой?
Это пробило ее защиту.
– Нет! Нет! Ни с кем не делилась! Богом клянусь, я его любила!
Похоже, не лжет – действительно любила.
– Он упоминал обо мне?
– Нет.
– Однако вы знаете, кто я.
Она молча смотрела на меня, две крупные слезы медленно сползали по щекам.
– И вам, конечно, известно, что в Интерполе я возглавляю Лондонское бюро по борьбе с наркотиками?
Опять не ответила. Я зло схватил ее за плечи и встряхнул:
– Известно же?
Она кивнула. Отличная собеседница для любителей тишины.
– И кто же вам это сообщил, если не Джимми?
– О господи! Пожалуйста, оставьте меня в покое!
За первыми слезами по щекам потекло множество новых. У нее выдался день плача, а у меня – день вздохов, поэтому я еще разок вздохнул и вновь сменил тему, глядя через дверной проем на кровать с лежащим на ней пареньком.
– Верно ли я догадался, что Джорджа нельзя назвать кормильцем семьи?
– Джордж не может работать. – Это прозвучало так, будто она излагала элементарный закон природы. – Уже больше года. Но какое отношение Джордж имеет к тому, о чем вы говорите?
– Джордж имеет к этому самое прямое отношение. – Я перешел в спальню и склонился над пареньком. Внимательно осмотрел его, поднял веко и опустил. – Что вы делаете, когда он в таком состоянии?
– А что тут можно сделать?
Я задрал рукав на костлявой руке Джорджа. Она выглядела отвратительно – мертвенно-бледная, в крапинах от бесчисленных уколов. Рука Труди здорово выигрывала в сравнении с этой.
– Ему уже никто не в силах помочь, – сказал я. – И вы это понимаете, не так ли?
– Понимаю. – Встретив мой пытливый взгляд, она перестала вытирать лицо кружевным платочком размером с почтовую марку и с горечью улыбнулась. – Прикажете закатать рукав?
– Я не обижаю симпатичных девушек. Всего лишь хочу задать несколько вопросов, на которые вам не составит труда ответить. Давно у Джорджа это началось?
– Три года назад.
– А когда вы устроились в «Балинову»?
– Три года назад.
– Нравится там?
– Нравится?! – Эта девушка разоблачала себя каждый раз, когда открывала рот. – Вы хоть представляете, каково это – работать в ночном клубе? Вот в таком ночном клубе?! Жуткие, гадкие одинокие старики так и пялятся на тебя…
– Джимми Дюкло не был ни жутким, ни гадким, ни старым.
Она опешила:
– Да… Конечно, он не был таким. Джимми…
– Джимми Дюкло мертв, Астрид. Джимми погиб, потому что влюбился в официантку из ночного клуба, которую шантажируют.
– Никто меня не шантажирует!
– Да неужели? А кто же вас заставляет молчать? Кто не дает бросить работу, которую вы откровенно ненавидите? И почему на вас давят? Из-за Джорджа? Что он натворил? Или так: что, по их словам, он натворил? Мне известно, что он отсидел, – значит, тут что-то другое. Что заставило вас, Астрид, шпионить за мной? Что вы знаете о гибели Джимми Дюкло? Я видел, как его убили. Но кто это сделал и почему?
– Я не знала, что его убьют! – Она села на диван-кровать и закрыла лицо ладонями; плечи затряслись. – Я не знала, что его убьют!
– Ладно, Астрид.
Я сдался, сообразив, что так ничего не добьюсь, кроме растущей не-приязни к себе. Должно быть, она действительно любила Дюкло, и он всего лишь сутки как мертв, а я тычу пальцем в кровоточащую рану.
– Я нередко встречал людей, до того запуганных, что невозможно было вытянуть из них правду. Но подумайте о случившемся, Астрид. Ради бога – и ради себя самой подумайте. Это ваша жизнь – и это все, о чем вам теперь стоит заботиться. У Джорджа жизни не осталось.
– Я ничего не могу сделать! Я ничего не могу вам сказать! – Она не отнимала ладоней от лица. – Прошу, уйдите.
Я понял, что и сам не могу ничего ей сказать, поэтому выполнил просьбу.
Одетый лишь в брюки и майку, я рассматривал себя в крошечном зеркале в крошечной ванной комнате. Грим весь без остатка покинул мои лицо, шею и руки, зато полотенце уже никак нельзя было назвать белым. Похоже, густой шоколадный цвет оно приобрело навсегда.