маскарадов. Неудивительно, что Маша волновалась: в войне она не находила никакой романтики, она уже видела войну и ухаживала за одним ветераном — отцом Леонарда. Но Леонард решил остаться на Кубе.
В первый день операции в заливе Свиней*381, 17 апреля 1961 года, Леонард находился в Гаване. Из номера гостиницы он слышал пальбу зенитной артиллерии и видел бегущих по улицам солдат. Он покинул город только 26 апреля. Хотя он восхищался революционерами и видел много счастливых кубинцев, он не мог одновременно не замечать длинных очередей перед отделениями полиции: эти люди были в сильном беспокойстве и пытались хоть что-то узнать о своих родственниках (среди которых были и художники, и писатели), посаженных в тюрьму сторонниками Кастро. Не было и речи о какой-то простоте и определённости. «Я чувствовал, что защищаю остров от американского вторжения и в то же время планирую это вторжение, — рассказывал Леонард. — Я стоял за всем происходящим. Я не замечал, что моё зрение в то время было искажено манией величия» [7]. Он признавался, что «не имеет веры» в свои политические убеждения и что «они часто менялись»: «Я никогда не был по-настоящему убеждён в своих мнениях, даже тогда». Его привлекали коммунистические идеи, но точно так же его «привлекали идеи спасения в Библии»: «вера в братство людей, в общество сострадания, в людей, живущих ради чего-то большего, чем чувство вины». Он поехал на Кубу, чувствуя, что «весь мир живёт ради [моих] наблюдений и воспитания [моей личности] «[8]. Он понаблюдал некоторое время, и пришла пора уезжать.
Аэропорт имени Хосе Марти был переполнен иностранцами, пытавшимися попасть на один из немногих улетавших с Кубы самолётов. Постояв в нескольких длинных очередях, Леонард раздобыл билет. Он ожидал посадки, когда услышал из репродуктора своё имя: ему надлежало подойти на пост охраны. В багаже у него нашли фотографию, на которой он позировал вместе с революционными солдатами: вероятно, из-за тёмных волос и загорелой кожи его приняли за пытающегося сбежать из страны кубинца. Леонарда отвели в какую-то комнатку и приставили к нему вооружённого винтовкой охранника. Он безуспешно попытался завязать с охранником беседу: сообщил ему о своём канадском гражданстве и полной невиновности, — но юноша, которому на вид ещё не было двадцати, выслушал его со скучающим видом. Вероятно, эту скуку можно было развеять, пристрелив кого-нибудь. Поэтому Леонард замолчал и просто сидел, глядя в окно на свой самолёт. Внезапно прямо на взлётной полосе началась какая-то потасовка. На место происшествия устремились охранники — охранник Леонарда побежал вместе с ними и в спешке не запер за собой дверь. Леонард выскользнул из комнатки. Изо всех сил сохраняя спокойствие, он проследовал к выходу и беспрепятственно вышел из здания аэропорта и сел в самолёт.
* * *
Вернувшись в Канаду и переодевшись в гражданское, Леонард провёл в Монреале всего неделю — на этот раз он поехал в Торонто. Его и Ирвинга Лейтона пригласили читать стихи на Канадской конференции искусств 4 мая. Леонард, чисто выбритый, читал вещи из сборника The Spice-Box of Earth. Через три недели в его родном доме (Бельмонт-авеню, 599) был устроен банкет по случаю выхода этого сборника — на банкете председательствовала
Маша, что, возможно, было для Леонарда способом извиниться за свою кубинскую эскападу.
Сам сборник был не дешёвым изданием в мягкой обложке, который Леонард описывал Джеку Макклелланду, но элегантной книжкой в твёрдой обложке; в него вошло восемьдесят восемь стихотворений. Шесть из них были написаны ещё в Нью-Йорке и впервые напечатаны в журнале «Феникс». The Spice-Box of Earth был посвящён памяти деда Леонарда по материнской линии, раввина Клайна, и его бабки со стороны отца, миссис Лайон Коэн. На суперобложке были напечатаны отзывы литературного критика Нортропа Фрая и поэта Дугласа Локхеда; первый утверждал: «пока что его главный поэтический дар — талант к макабрическим балладам, напоминающим Одена, но вполне оригинальным, в которых таблоидные хроники воспеваются в простых ритмах фолк-песни», а второй называл поэзию Леонарда «сильной, серьёзной и мужской», с «бойцовским духом и энергией». Имелся также абзац о Леонарде, который он, по-видимому, написал — в третьем лице — сам. Это романтический портрет автора, в котором упоминалось его путешествие на Кубу и год, проведённый на греческом острове. Он цитирует собственные слова, как всегда, сказанные отчасти в шутку, отчасти искренне: «Мне нечего делать в Канаде. Моё место — на берегу Средиземного моря. Мои предки совершили ужасную ошибку. Но я должен всегда возвращаться в Монреаль, чтобы восстанавливать свои невротические привязанности» [9]. Впрочем, очевидно, что к своим корням он относился гораздо серьёзнее. В конце он неожиданно нападает на современные здания, захватывающие его любимые улицы в Монреале. В этом могла быть доля иронии; Леонард знал, что в городе есть более серьёзные причины для беспокойства — великолепные дома в его родном районе становились мишенью воинственных франко-канадских сепаратистов, использовавших почтовые бомбы. Но Леонард искренне любил старую викторианскую архитектуру, и его — даже, может быть, временная — антипатия к переменам была вполне объяснима после поездки в Гавану, где он увидел воочию, что жизнь после революции не менее опасна, чем до неё.