Дрожащими руками я выбросила бесполезную пустую гильзу и вставила второй патрон с разрывной пулей – последней.
Напуганный барсёнок так и заснул в мешке. Ничто не шевелилось в темноте, а я до рассвета просидела с ружьём в руках не двигаясь.
Наконец, небо над той стороной ущелья посветлело, зазолотилось и из темноты выступило то, что лежало у дерева.
Вся земля была залита кровью. На трупе лошади лежало длинное, бархатно-серое, с тёмными пятнами туловище, с длинным гибким хвостом в чёрных кольцах. Разрывная пуля разнесла голову, смерть барса наступила мгновенно.
Костёр ещё горел. Барсёнок выбрался из мешка, с писком подбежал было к неподвижной серой фигуре и попятился. Он несколько раз тихо подходил и отходил от неподвижных тел, наконец улёгся в нескольких шагах от них и, положив голову на лапы, смотрел на всё, что я делала, не мигая и ничем не выражая своих чувств. Но изредка, не шевелясь, он тихо и глубоко вздыхал…
Я в последний раз оглянулась на страшное место. На руках у меня был барсёнок, за плечами висело ружьё.
Но идти пешком по горным тропам – это совсем не то что ехать верхом. В этом я убедилась уже к середине дня, когда, задыхаясь, опустилась на тропинку в тени утёса и уронила барсёнка на землю. Голова у меня кружилась от голода, ноги горели и подгибались. Арстанка жалобно пищал, он уже успел проголодаться.
Я вынула из сумки кусок мяса, который, преодолевая отвращение, вырезала для барсёнка из бедра своей лошади.
– Подожди, нарежу, накормлю тебя, бедненький. А сама костёр разведу, только немножко вот тут полежу в тени, отдохну…
– Вставай чай пить, шурпу кушать, – услышала я над собой весёлый голос. А мне так хотелось досмотреть сон: что-то очень хорошее снилось.
– Крепко спишь, кызым, – смеялся Атамкул, – мы приехали – спишь, шурпа готова – спишь, три раза кричал, пока барса кормил.
В одну минуту сон отлетел от меня, а сама я оказалась на ногах и быстро осмотрелась. Горел костёр, в стороне стояли привязанные лошади, а около меня сидел Атамкул, улыбающийся, с барсёнком на руках.
Я так и прыгнула к нему:
– Отдай барса, сейчас же отдай!
Атамкул засмеялся:
– Я барса шурпой кормил, думал, ты рахмат скажешь, а ты – кричать.
И изменник Арстан недовольно запищал и снова полез к чашке, которую держал в руках Атамкул.
Атамкул вдруг сделался серьёзным.
– Шкура там, – кивнул он на свёрток у седла лошади. – А ты джигит, кызым, большой джигит! Я всё знаю, следы всё рассказали!
И, оглянувшись, он продолжал:
– Мы всё ехали, твой след искали. Лесничий крепко сердился. «Барса отниму», – говорил. Потом крепко испугался, где ты. «Барса не надо, – говорит, – пускай сама живая будет!» Очень пугался лесничий.
Я осмотрелась. Под арчой около лошади стоял лесничий и что-то перебирал в хурджумах[11]. Острая рыжая бородка его вздрагивала.
Атамкул отошёл к костру. Ох и аромат же разлился от котла, в котором он помешал деревянной ложкой.
– Готово, – сказал он.
Лесничий как-то бесцельно потоптался на одном месте и вдруг подошёл ко мне. Я невольно взяла барса на руки и отодвинулась.
– Это вы напрасно, – отрывисто сказал он, смотря в сторону. – И я, вообще, того, извиняюсь, погорячился, а вы сдуру поверили, то есть я не так сказал… И вы не рассказывайте никому об этой ерунде! – вдруг добавил он таким просящим голосом, что я невольно засмеялась и сама от этого сконфузилась.
– Ладно, не расскажу… если вы меня шурпой накормите. – И, отойдя от него, глубоко и облегчённо вздохнула. Ночь, барс, выстрел – всё это в прошлом. Сейчас же так приятно было есть шурпу и знать, что дальше мы поедем с Арстанкой не одни.
А он наелся и, сидя на трёх лапках, сердито пробовал умыться четвёртой, нализанной. Дело не выходило: тяжёлая лапа перевешивала, и он с недовольным писком падал на спину. Наконец, сообразил и принялся лёжа умываться то одной, то сразу двумя лапками. От усердия разгладил всю физиономию в разные стороны и одно ухо завернул так, что мне пришлось его выворачивать обратно.
Тем временем объездчики оседлали лошадей.
– А мне лошадь откуда? – удивилась я.
– Тут недалеко аул, – объяснил Атамкул, – за горой, там и достали, а проводник поедет назад, её с собой заберёт.
И опять Арстан оказался на луке седла и снова смотрел в пропасть.
Проводник в чёрной лохматой шапке и кожаных штанах что-то оживлённо говорил, указывая то на барсёнка, то на шкуру у моего седла,
– И-и! – удивился Атамкул и повернулся ко мне. – Слышишь, кызым, это, – он кивнул на шкуру, – барса твоего отец. Здесь они жили. Мать скоро убили, отец совсем дивана[12] стал, на всех бросался. Другой барс света боится, этот ничего не боялся. Твоё счастье, стреляешь, как джигит, он всё равно тебя кончить хотел.
Я посмотрела на шкуру и невольно вздрогнула. А малыш, из-за которого разыгралась вся драма, весело играл уздечкой и не знал, как близко от него было этой ночью освобождение… ценой моей жизни.
…От Арслан-Боба мы с Арстанкой пересели на арбу и добрались до Андижана, потом ехали на поезде и на следующий день постучались в ещё закрытое ставнями окно квартиры.
У моих хозяев было шестеро ребят, и каждому хотелось поласкать Арстанку. Приходилось устанавливать очередь. Весь день его был занят ездой на чьей-нибудь спине. Ребятишки устраивали «кучу-малу». Все шестеро носились по саду и вопили: «Арстан, ко мне! Арстаночка, на спину! Эй, не жуль, не твоя очередь! Что, неправда?»
Бац! Затем следовало разбирательство: кого-то тащили, кого-то утешали, а Арстанка, запыхавшийся и весёлый, прибегал ко мне в комнату и лез под кровать.
Однако я была его единственной настоящей привязанностью. Его милая серьёзная разрисованная мордочка так и оживлялась, когда я входила в комнату, и он даже спать с вечера устраивался на кровати, засунув голову мне под подбородок.
Это было приятно, но слишком жарко для жителя подоблачных гор. Полежав немножко, он грузно сваливался с кровати и распластывался на полу, тяжело дыша и часто переходя с одного место на другое – где похолоднее. И только к утру, когда становилось свежее, опять забирался на кровать охранять меня от опасностей.
Кровать была нашим логовом, нашим домом. По всей квартире ходите, но к кровати… Если кто входил в комнату, пока мы ещё лежали, надо было видеть, как морщился серый нос и какое грозное начиналось шипение.
Сначала это было смешно. Ребята протягивали руку и получали сердитый удар лапой. Но скоро Арстанка, вытянувшись около меня, хвостом стал почти доставать до спинки кровати. Тут уж я запретила дальнейшие опыты.
Арстанка не боялся ничего, кроме… встречи с курицей. Это было первое и единственное поражение в его жизни. В саду у нас жила курица с большим хохолком и целой кучей жёлтеньких шариков-цыплят. Она любила их всем своим горячим сердечком и не знала страха, когда надо было биться за жизнь и честь семьи.
Они встретились в первый же день нашего приезда. Пушистые шарики понравились Арстанке, и он, осторожно распластываясь и притаиваясь, решил отправиться на свою первую охоту. Но почти у цели он наткнулся на Хохлатку.
Расправив крылья и превратившись сама в огромный шар, она кинулась в битву. Барсёнок не разобрал, что случилось дальше: ослеплённый, оглушённый, он закрыл глаза лапками, а Хохлатка танцевала на нём танец ярости – клювом, крыльями и когтями раздирая его шубку.
Хохлатка до крови расцарапала мне руки, пока я поднимала с земли моего бедного барсёнка. Вся шубка его была перепачкана грязью, он дрожал и без всякого стыда прятал мордочку в надёжное, испытанное место – мне под подбородок.
И вот с некоторых пор большой красивый барсёнок весело бегал за мной по Ташкенту.
Трамвай его не пугал, он караулил его и одним прыжком перемахивал рельсы перед самым его носом. Но от наседки с цыплятами здесь же, на улице, он с жалобным мяуканьем лез прямо на меня, рвал платье, царапался, пока я не брала его на руки и не прижимала к груди.