На другом, на третьем дереве, батюшки, да на всех, кажется, устроились змеи и все в мою сторону головы тянут, интересуются.
Вот и ещё одна плывёт: тоже на меня смотрит…
У меня руки и ноги отнялись. Не хочу в Ханьдаохецзе, мне бы назад, до нашей сопки добраться. Видно, змеи со всей долины, когда их водой несло, на деревьях устроились, а теперь друг к другу в гости плавают.
Позади меня неожиданно раздался тонкий визг. Я оглянулась: только этого недоставало! Кутька! Заметил, что я отправилась в плавание, и сам за мной поплыл, а силёнок мало, уже задыхается.
Я повернула к нему. А мимо, совсем рядом, проплывает змея и тоже на него косится.
Ух, проплыла! А Кутька уже тише взвизгнул и на меня смотрит умоляюще. Что же с ним делать? А видеть, как он захлёбывается, тоже сил нет.
Кутька заметил, что я к нему повернулась, и завизжал радостно и благодарно. Я тихонько схватила его за загривок и посадила к себе на плечи. От этого и сама окунулась с головой, но тут же выплыла. Ну, усидит ли дурачок на месте? И удивительно, он понял и держался смирно-смирно, а я плыла очень осторожно, чтобы его не смыло водой.
Я плыла и вспоминала – говорят, змеи на собак бросаются охотнее, чем на людей. И к чему такое некстати вспоминается… А на ветках ближних деревьев так и шелестят змеи. Уф!
К счастью, я отплыла не очень далеко, так что вскоре мы благополучно возвратились. Кутька на радостях зазвонил об этом во все колокола, но я успела добраться до своей комнаты и переодеться. Так никто и не узнал о моём знаменитом путешествии, а то бы опять попало.
А через несколько дней и до железной дороги уже можно было добраться посуху. Наше заключение кончилось. Скоро и вся вода спала, долина освободилась. Но какой кругом был вид! Трава исчезла под слоем ила и всякого сора, ноги тонули в грязи. Однако горячее солнце быстро высушило землю, и молодая трава так же быстро прикрыла все следы разрушения, точно ничего и не было.
Хорошее проходит быстро.
Прошло и наше лето. И вот однажды, когда горы из зелёных превратились в красно-золотые и в воздухе уже чувствовался по утрам острый волнующий запах осени, мы оказались на платформе станции. Мы уезжали в Петербург учиться, я и трое старших. Дома оставались Тарас, Кутька и Попка. Попка сидел последний раз у меня на плече.
– Он будет плакать без вас, Сонечка, – печально говорил Тарас, – он очень будет плакать, и я тоже. Потому что большие не очень хорошо умеют дружить с маленькими. А вы очень умеете, правда?
– Спасибо, Тарасик, – сказала я и крепко его поцеловала. – Только не плачь, ведь весной мы опять приедем. И раков будем ловить, и по горам лазить, и с Попкой и с Кутькой дружить. И ещё махаонов наловим. Хорошо?
Попка свистнул, как паровоз, и перекусил мою цепочку. Тарас взял его на руки.
Я вспрыгнула на ступеньку. Колёса застучали, и красно-золотые горы поплыли мимо окна назад… в весёлое лето.
ЗА ЗОЛОТОМ
Повесть
Как мы Гнедка ловили
Солнце стояло уже высоко, когда я, отдохнув и умывшись после длинного пути, вышел на главную улицу заводского посёлка. Улица эта заросла курчавой травой, только посередине её вилась, обходя камни и выбоины, узкая дорожка. По обе стороны улицы тянулись деревянные заборы с резными калитками, а внизу, под горой, с журчанием пробивался к реке холодный прозрачный ключ.
Всё это было совсем не похоже на московские улицы с накалённым асфальтом и высокими каменными домами. До того не похоже, что я, пройдя несколько шагов по дорожке, остановился и долго смотрел то на покрытые тёмным еловым лесом горы, то на коричневого жука, важно переползавшего дорогу.
– Хорошо! – сказал я вполголоса и, глубоко вздохнув, встал на цыпочки и потянулся – так мне стало вдруг легко и приятно.
Но тут же я вздрогнул и обернулся.
– Ты что можешь? а?.. – раздался позади меня звонкий голос.
Перед открытой калиткой стоял паренёк, немного выше меня и пошире в плечах. Он как-то особенно задорно упирался в землю босыми ногами, руки засунул в карманы, а локти расставил широко и по-обидному.
– Ты что можешь, а?.. – повторил он и, шагнув за калитку, в глубь сада, прибавил: – А я – вон что! – И неожиданно наклонившись, проворно встал, на голову, вскинул ноги кверху и заболтал ими в воздухе. Потом перевернулся, подпрыгнул и, подбоченившись, занял прежнюю позицию у калитки. – Эх ты, Москва! – сказал он презрительно и, тряхнув рыжими вихрами, хотел прибавить ещё что-то, должно быть, обидное, но тут я успел оправиться от первого смущения.
– Только-то! – протянул я. – Ну, брат, в Москве не этому учат.
Быстро нагнувшись, я прошёлся колесом, вскочил на ноги и принял оборонительную позицию.
Но это было лишнее: веснушчатая физиономия задиры засияла искренним дружелюбием и восторгом.
– А ведь я тебя вздуть ладился, – заявил он так весело, точно это было самое приятное для меня сообщение. – Приехал, думаю, петух московский, я те покажу Москву… А ты вон какой!
И разом, почему-то оглянувшись, переменил тон.
– Сюда, – сказал он. – Тут наискосок к речке ближе. Валяем? Живо!
– Куда? – недоверчиво отозвался я и хоть и переменил позу на менее вызывающую, но кулаков не разжал: кто знает, что ему ещё вздумается, этому рыжику.
– На пчельник. Куда же ещё? – удивился мальчик. – К деду Софрону чай с мёдом пить. В колхозный сад. Теперь мы с тобой дружим, – деловито прибавил он после некоторой паузы. – Коли Петюха к тебе вязаться будет, ты мне только скажи, я ему наломаю. Айда!
Я смотрел на него во все глаза, всё ещё не решаясь двинуться с места.
– То драться, а то на пчельник… – проговорил я нерешительно, но потом оглянулся и махнул рукой.
– Идём, – сказал я твёрдо.
– Поспевай, – крикнул уже на ходу мальчуган и, завернув за угол сада, помчался вниз по тропинке, прямо к самой Серебрянке.
– Мы тут вброд, – продолжал он, немного запыхавшись от быстрого бега. – Моста у нас нету. Только скорей, а то мамка увидит – сейчас работы надаёт, она на это люта.
Глаза у нового знакомого были весёлые, голубые, в рыжих крапинках, точно и туда забежали веснушки, вихор топорщился, и весь он мне вдруг страшно понравился.
– Сейчас дед Иван по саду ходит, на яблони глядит: где подрежет, где что. А дед Софрон – за пчёлами, – заговорил опять Рыжик, ловко пробираясь сквозь кусты лозняка. – И ругаются. А потом вместе чай пить сядут. С вареньем. Мы, значит, в самое время и поспеем: нам либо варенья, либо мёду дадут.
– Так чего же они вместе чай пьют, если ругаются? – всё больше удивлялся я, поспешно продираясь за ним.
– Нельзя им врозь-то, – И мальчишка, обежав кучу хвороста, остановился у самой воды и засмеялся. – Варенье как варили? Яблоки-то – Ивановы, а мёд – Софронов. Как поделить? А поругавшись, и чай лучше пьётся, с устатку-то.
Говоря это, он быстро скинул штанишки, рубашку и свернул их в узелок.
– Ты тоже всё в рубашку заворачивай, – заботливо объяснил он. – На голову привяжем, чтобы в речку не попало. Живо! А ботинки сюда, под корягу сунь. На что их сейчас? Босому легче.
Через минуту, крепко привязав узлы с одеждой рукавами под подбородки, мы уже входили в воду.
– Левей забирай, – говорил Рыжик. – Омут тут. Ну, плыви. Тебя как зовут-то?
– Серёжа, – отвечал я, старательно отмеривая сажёнки, чтобы не оплошать. – А тебя как?
– Мишка, а ещё – Юла, – объяснил тот, – потому как я на месте сидеть не могу. Всё кручусь. Иголка во мне ходит, вот она и гоняет меня. Сидеть не даёт.
– Игол… – от изумления я раскрыл рот и чуть не захлебнулся. – Как иголка? Как ходит? – продолжал я уже на берегу, надевая трусы и дрожа, потому что вода в Серебрянке даже летом была как лёд холодная от ключей. – Как иголка в живом человеке ходить может?
Мишка был, видимо, очень доволен произведённым впечатлением.