В последний год их жизни с Мэнди Ди Джей порой вытворял такое, что у Джина мурашки бежали по коже. Он его пугал. Ди Джей был неестественно тощим ребенком, голова у него была как у птенца, ступни — длинные и костлявые, а пальцы на ногах — чересчур вытянутые, словно предназначались для того, чтобы ими что-нибудь хватать. Он вспомнил, как Ди Джей, босой, скользил по комнатам, крался, шпионил, подсматривал — Джину казалось, что он все время за ним подглядывает.
Эти воспоминания ему на много лет почти удалось выкинуть из головы; он ненавидел их и не доверял им. Ведь тогда он пил запоем, а алкоголики воспринимают реальность искаженно. Но теперь, когда они прорвались наружу, давно забытое чувство просочилось в его душу струйкой дыма. Тогда ему казалось, что Мэнди специально настраивает Ди Джея против него, что Ди Джей каким-то сверхъестественным образом, едва ли не физически, превратился из его родного сына в какое-то другое существо. Джину вспомнилось, как иногда он сидел на диване и смотрел телевизор, и вдруг у него возникало какое-то странное чувство. Он оборачивался и видел, что на пороге комнаты стоит Ди Джей, сгорбив костлявый позвоночник и выгнув длинную шею, и смотрит на него своими неестественно огромными глазами. А бывало и по-другому: Джин с Мэнди из-за чего-то спорили, и тут Ди Джей неожиданно проскальзывал в комнату, подкрадывался к Мэнди и в самый разгар важного разговора укладывал голову ей на грудь. «Я хочу пить», — говорил он, нарочно сюсюкая. Ему было уже пять лет, но он придуривался и разговаривал как двухлетний. «Мамотька, — говорил он, — я хоцю пиць». И на секунду его глаза останавливались на Джине, холодные и полные расчетливой ненависти.
Разумеется, сейчас Джин понимал, что все это не так. Он знал: тогда он много пил, а Ди Джей был всего лишь несчастным и перепуганным маленьким ребенком, который пытался как-то справиться с тяжелой ситуацией. Позже, когда он лечился, воспоминания о сыне заставляли его в буквальном смысле вздрагивать от стыда, и у него не хватало смелости поделиться ими, даже когда он проходил свои «двенадцать шагов». Ну как он мог рассказать, что маленький ребенок отталкивал его от себя, да вдобавок еще и пугал? Господи боже, Ди Джей был всего лишь несчастным пятилетним малышом! Но в памяти Джина с ним было связано что-то зловещее: с тем, как он нарочито по-детски прижимался головой к материнской груди, как говорил нараспев, сюсюкающим голоском, устремив жесткий, немигающий взгляд на Джина и слегка улыбаясь. Помнится, Джин хватал его сзади за шею. «Хочешь говорить — говори нормально», — шипел Джин сквозь зубы и сжимал пальцы на шее ребенка. Ди Джей скалил зубы и начинал тоненьким голосом, с присвистом, поскуливать.
Когда он проснулся, у него перехватило дыхание. У него возникло зыбкое, удушливое ощущение, что на него смотрят, что на него направлен пристальный, ненавидящий взгляд, и он задохнулся, хватая ртом воздух. Над ним наклонилась женщина, и на секунду ему показалось, что сейчас она скажет: «Вам очень повезло, молодой человек. Вы должны были погибнуть». Но это была Карен.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
Было уже утро, и ему стоило немалых усилий понять, где он. Он лежал на полу в гостиной, а телевизор все еще работал.
— Господи, — проговорил он и поперхнулся. — Господи боже.
Он вспотел, его лицо пылало, но, увидев испуг в глазах Карен, он постарался успокоиться.
— Приснился плохой сон, — сказал он, пытаясь совладать с прерывистым дыханием. — Господи, — повторил он и покачал головой, пытаясь выдавить из себя ободряющую улыбку. — Ночью я проснулся и больше не смог уснуть. Наверное, я стал смотреть телевизор и отрубился.
Но Карен молчала и по-прежнему смотрела на него, а на лице ее были написаны страх и неуверенность, словно он — уже не он, а кто-то другой.
— Джин, — спросила она, — с тобой все в порядке?
— Ну конечно, — хрипло ответил он, и по его телу невольно пробежала дрожь. — Конечно.
И тут до него дошло, что он абсолютно голый. Он сел, почти инстинктивно прикрыл руками пах и огляделся по сторонам. Нигде не было видно ни трусов, ни пижамы. Не было пледа, в который он закутался, когда смотрел по телевизору про мумий. Он начал неловко подниматься и вдруг увидел, что в дверном проеме между гостиной и кухней стоит Фрэнки, вытянув руки по бокам, как ковбой, готовый в любой момент извлечь из кобуры пистолеты.
— Мама, — сказал Фрэнки. — Я хочу пить.
Развозя посылки, он чувствовал себя как в тумане. «Пчелки», — вертелось у него в голове. Он вспомнил, как однажды утром несколько дней назад Фрэнки говорил, что у него в голове жужжат пчелки и бьются о череп, словно об оконное стекло. Именно это он ощущал сейчас. Все, что он не мог вспомнить как следует, сейчас кружилось и оседало, назойливо трепеща целлофановыми крылышками. Он видел самого себя — вот он бьет Мэнди ладонью по лицу так, что она падает со стула; вот он крепче сдавливает тоненькую шею пятилетнего Ди Джея и трясет его, а тот гримасничает и скулит; он знал, что может всплыть что-нибудь другое, еще хуже, если он как следует напряжется. Все то, о чем Карен не должна была знать, и он молил бога, чтобы она никогда не узнала.
В тот день, когда он бросил их, он был пьян, настолько пьян, что с трудом помнил, как все произошло. Трудно поверить, что ему удалось добраться по шоссе до самого Де-Мойна, пока он не съехал с дороги и не покатился во тьму. Кажется, он хохотал, когда смялась его машина. Щекочущее чувство в голове стало сильнее, и, испугавшись, он остановил фургон на обочине. Еще у него остался в памяти образ Мэнди, она сидела на диване, когда он рванул прочь, на руках она держала Ди Джея, а один глаз у него опух и не открывался. Потом другая картинка — вот он, Джин, на кухне швыряет стаканы и пивные бутылки на пол и слышит, как они бьются.
А еще он знал: живы они или мертвы, они не желают ему добра. Они не хотят, чтобы он был счастлив, не хотят, чтобы они с женой и ребенком любили друг друга. Чтобы он жил своей нормальной, незаслуженной жизнью.
В тот вечер он вернулся домой совершенно измотанным. Не хотелось ни о чем думать, и на какое-то время ему показалось, что он сможет устроить себе маленькую передышку. Счастливый Фрэнки играл во дворе. Карен была на кухне, она делала гамбургеры и варила початки кукурузы, и все вроде бы шло вполне нормально. Но когда он сел, чтобы развязать шнурки, Карен бросила на него раздраженный взгляд.
— Не делай этого на кухне, — сказала она ледяным тоном. — Пожалуйста, я ведь тебя уже просила.
Он посмотрел на свои ноги: один ботинок был уже расшнурован и наполовину снят.
— Ой, — сказал он. — Извини.
Но когда он ретировался в гостиную и направился к своему креслу, Карен пошла за ним. Она прислонилась к дверному проему и стала наблюдать, как он освобождает от ботинок натруженные ноги и потирает рукой подошвы в носках. Она казалась очень хмурой.
— Что-то случилось? — спросил он, выдавив из себя неуверенную улыбку.
Она вздохнула.
— Мы должны поговорить про вчерашнее, — сказала она. — Мне нужно знать, что происходит.
— Да ничего не происходит, — начал он, но жесткий взгляд, которым она его смерила, снова вверг его в состояние тревоги. — Я не мог заснуть. Тогда я пошел в комнату и стал смотреть телевизор. Всё.
Она не отводила от него взгляда.
— Джин, — сказала она, секунду помедлив. — Обычно не бывает, чтобы человек просыпался в гостиной на полу и не помнил, как он там оказался. Это довольно странно, ты так не считаешь?
«Господи, ну пожалуйста!» — мысленно взмолился он. Он поднял руки вверх, пожал плечами — жест человека, который ни в чем не виноват и уже начинает сердиться, — но внутри у него все ходило ходуном.
— Я понимаю, — сказал он. — Да, я согласен, что это странно. Мне снились кошмары. Я действительно не понимаю, что со мной стряслось.
Она долго его изучала, и ее взгляд был тяжелым.
— Понятно, — сказала она, и он буквально ощутил, как обида поднимается в ней жаркой волной. — Джин, — продолжала она, — я прошу тебя только об одном: будь со мной честен. Если у тебя что-то не в порядке, если ты снова запил или подумываешь об этом… Я хочу тебе помочь. Мы сумеем справиться. Но ты должен быть честен со мной.