Если утонешь сам, то после сможешь оттолкнуться. Шандор надеялся, что, если его перестанет волновать всё то, что с ним происходит и происходило, он станет неуязвим. И победит. Поэтому, когда однажды дверь в коридор оставили открытой, он никуда не побежал. Это не так работает.
Он спал и оттачивал формулировки. Острый ум тоже был помехой погружению, но ведь у каждого должно быть некое оружие, на которое он может положиться. Бесило желание хоть кому-то нравиться. Бесило, что, когда Арчибальд гладил его по голове, к этой руке в свободном рукаве хотелось прижиматься.
Нужно перестать хотеть.
А потом он проснулся оттого, что рядом спорили.
— А я сказала, что он больше тут не останется.
— Если б ваше величество лучше осознавали все мои резоны, вы, несомненно, с ними согласились бы.
Шандор не спешил открывать глаза — вдруг оказалось бы, что всё это ему снится. Целесообразнее думать так. Он задышал размереннее, надеясь снова заснуть, но спор продолжался. Катрин — а голос был её — стояла прямо над ним, над его скамьёй, где он опять растянулся на спине и, по её же отзывам, напоминал мертвеца.
— Чтоб ознакомить меня с вашими резонами, дорогой Арчибальд, у вас были все эти годы, — она волновалась, наверняка что-нибудь теребила в руках, и Шандор еле заметно поморщился, — прорва лет.
— Ах вот что. Вы опечалены тем, что я не поделился? Тогда прошу вас, разделите со мной кровь.
Голос Арчибальда был обманчиво-обволакивающим. Обычно после этого он бил, но Шандор сомневался, что тот решит ударить королеву. Может быть, он убьёт её потом. Проблема была в том, что Шандор не хотел, чтобы она умерла.
— Я не желаю прикасаться к его крови, — голос её дрожал, и руки дрожали так, что Шандор слышал шуршание платья из наверняка блестящей, негнущейся материи, — мальчик должен отсюда выйти, и сегодня же.
— Поэтому вы явились на рассвете, чтобы ваш муж не успел вам помешать?
— Отношения между мной и моим мужем никак не связаны с тем, что по моему приказу вы можете оказаться на месте ребёнка. Вот только крови вашей надолго не хватит.
Шандор представил Арчибальда на собственном месте и ощутил такой покой, что раскинул бы руки, если мог, но скамейка не позволяла. В следующий раз он проснулся в большой белой постели, в комнате были окна, и в них виден был парк. Шандор забыл, что знает это слово, — просто вскочил в постели и пялился на зелень, сидел, прямой и дрожащий. Всё это ему снится, всё сломается.
Катрин — первая, кто вступилась за него, — вошла нарочито спокойно, будто бы боялась, что он мог на неё кинуться после всего. Села на край его постели прямо в дорожном платье, покрытом каплями росы, и Шандор всё смотрел на эти капли.
— Ну, теперь-то, прелестное дитя, ты сообщишь мне, как тебя зовут?
Он уловил насмешку — сразу же поймал — и не смог ответить с первого раза. Хотелось взять её мокрые ладони в свои и прижать к губам, тереться об них лбом, щеками, всем лицом, но ей наверняка было бы противно. Кое-как неожиданно низким, непривычным голосом он произнёс:
— Шандор, ваше величество.
Она встала и подошла поправить цветы в вазе на комоде:
— Впредь называй меня Катрин.
— Ладно. Катрин.
— Ты должен быть за это благодарен.
Он был благодарен — и за имя, и за то, что кровь его впервые за долгое время не капала в специальный, прикреплённый прямо к запястью сосуд, и самого сосуда не было, а запястья были перемотаны. Он надеялся, что она поймёт — если она захочет крови, он отдаст и так, а если не захочет — он будет служить как-нибудь иначе.
— Отдыхай, Шандор, — сказала Катрин и не улыбнулась — обозначила улыбку так же быстро, как сдувают прядь с лица, — ты мне ещё понадобишься. Бедный мальчик.
Она сказала, он ей нужен. Это здорово.
Яну всегда удивляло, как быстро у людей появляются общие шутки. И дело было даже не в том, что его Марика ушла в поля, и не в том, что они одни из немногих помнили, что было до, а в том, что у них с Шандором оказалось до странности похожее чувство юмора. Когда Катрин говорила своё: «Ты беспощадна к людям», она забыла добавить: «И к себе».
Яна раскачивала традиции потихоньку. Если Шандор прогибался где мог или возражал открыто, если Марика вычеркнула себя из списков ещё раз, то Яна ничего не заявляла. Просто являлась на совет в ботинках, а не в туфлях, потому что мужчинам можно ходить в удобной обуви, а женщине — нельзя, даже если она и королева. Просто однажды оделась на завтрак в мужской костюм. Просто по ломтику отрезала землю от собственных охотничьих угодий и втихую раздавала её вдовам или беженкам — и ведь не то что это изменение политики, я же кукла, а это моя прихоть. А не будете уважать мои желания — возьму и сломаюсь, и тогда вас самих сломает Шандор, и никто ничего не сможет сделать. Она так вжилась в роль упёртой легкомысленной, не ведающей и не желающей ведать, что творит, что однажды выгнала свиту из малой гостиной и рассказала Шандору вот что: