— Я сегодня… ой, не могу… встала молиться, на колени, а вместо этого случайно сделала растяжку.
— И что Арчибальд?
— Сделал вид, что не заметил.
Они хихикали над ним, будто он был строгим учителем, суровым старичком с клюкой, любимым и дурацким одновременно; кошмар как будто выветрился, утратил чёткость, и хоть Шандор и выбрал помнить свой подвал, но делал это про себя. Пришло другое время, другая история. Если бы кто-то из них спросил Арчибальда, помнит ли он, что творил, он бы ответил — о чём вы, друзья мои? — и худшая правда заключалась в том, что он не притворялся бы.
Вообще, конечно, спать с ним было то ещё веселье. Он приходил за полночь, кое-как раздевался, не включая света, и отрубался прямо поверх одеяла. Нас заставляли спать в одной спальне, потому что иначе мы не могли б считаться мужем и женой, а выкупить тогда можно было только родственника. Если какая-нибудь женщина захочет выйти за приговорённого к повешению, его помилуют — вот так и Шандор захотел жениться на мне. То есть сперва меня ему подарили, но потом я поссорилась с Арчибальдом и он чуть было не забрал подарок назад, тем более что и дарил меня не он. И в результате Шандор падал на нашу общую огромную кровать, а среди ночи вскидывался и начинал бормотать.
— Ай, зубы, зубы…
— Что с зубами?
— Стали пористыми…
— Руки не надо…
— Стены потекли…
Я не хотела ни о чём об этом думать и обнимала его, пока он не замолкал. Если будить, всё повторялось снова: пальцы шарили по подушке, руки дёргались, весь он то замирал, то уклонялся, то принимался всхлипывать. Я удерживала его в объятиях и говорила: «Тихо, я с тобой», и если он спрашивал, не Катрин ли я, я отвечала: «Да, Катрин, конечно». Самое странное, думала я и гладила его по волосам, самое странное, что днём по нему не было заметно. Ну то есть — нет дураков проживать такое днём, я и сама любила забывать, а всё-таки.
По утрам он просыпался первым, пять минут любовался, как я дрыхну, и говорил:
— Привет, моя хорошая.
Я так ему и не рассказала, что всё помню.
— Ну можно я уже пойду?
— Не-а, нельзя.
Когда ты так смотрел — безмятежно и словно бы сочувственно, и качал головой с таким печальным видом, будто не сам же меня и не выпускал, — мне ужасно хотелось тебе врезать. Но ты же ведь не стал бы уворачиваться — поднялся бы после с разбитым носом или приходя в себя от тычка в живот, и рана начала бы затягиваться сама собой, а ты бы сказал:
— Ой не на то тратишь энергию, сосредоточься.
О, как я не хотел сосредотачиваться. За эти годы я перебрал все актуальные аргументы.
— Мне не положено это мочь!
— Кто это сказал?
— Я никогда не смогу!
— Смог же в прошлый раз.
— Но королям и магии нельзя вместе!
— Поэтому маги вертят ими как хотят. Ирвин, ты маг, окстись. Мой ученик. Магия выбрала тебя.
Я говорил:
— А я её просил?
Ты говорил:
— Я от тебя отстану только тогда, когда ты сможешь меня победить.
Я знал, что не смогу. Было время, когда я ненавидел это чуть ли не больше всего на свете — снова и снова оказываться на залитом солнцем пустом пыльном чердаке и понимать, что ты опять что-то придумал. Сотвори яблоко. Сотвори хлеб. Цыплёнка. Увеличь цыплёнка. Спрячь цыплёнка (я отказался, и он вырос в петуха, и это был единственный раз, когда ты отпустил меня до того, как я выполнил задание). И вот теперь — прояви дверь. Не разнеси в щепки, уж это бы я смог, а прочерти дверь из стены — но для этого надо было перестать на тебя злиться.
Однажды я не выдержал и сказал:
— Вот сразу видно, где ты рос.
Ты как раз медленно сгущал солнечный луч — ещё одна вещь, которую я никогда не смогу, — и сперва аккуратно вылепил из него, как из дрожащего раскалённого стекла, псевдоромашку с заострёнными лепестками, а потом уже повернулся ко мне:
— Ну да, и с кем я рос, тоже заметно. Ты как-то недостаточно чётко выражаешь мысль.