Когда сумерки сгустились над Туллингеном, тени Сыча и Ежа ожили во дворе Спасовского; они действовали с мрачной эффективностью – "трупы" слуг и самого барина были погружены на телегу и, на следующее утро, вывезены за ворота под видом чумных покойников.
Дорога в Ланн стала путем воскрешения: глубоко в лесу, когда городские огни пропали из виду, зелье стало терять силу; сначала появился стон, потом судорожный вздох, заскрипели доски телеги – пленники открывали глаза, ошеломленные, слабые, с пустотой в голове и леденящим ужасом в сердце от осознания, что они живы и в руках безжалостных агентов Инквизитора; сопротивляться в их состоянии было немыслимо. Телега, теперь уже с живым, но беспомощным грузом, покатила дальше, к башням Ланна, где пленников ждали строгие каменные стены и допросы инквизиции, а Сыч и Еж, выполнив приказ, растворились в сумерках, оставив за собой лишь горечь неполной победы – главные тени ускользнули.
Глава 11. Под Своды Ланна – Три Свитка Власти
Ланн встретил их не просто мрачным величием, а удушающей тяжестью власти, воплощенной в камне. Архиепископский дворец, прилепившийся к кафедральному собору подобно паразиту к гиганту, дышал холодом и ладаном. Готические шпили не просто впивались в низкое серое небо – они казались иглами, удерживающими само небо от падения. Волков, оставив отряд в вонючей тесноте постоялого двора «У Пьяного Епископа» внутри стен, один прошел сквозь чреду стражей в черных кафториях. Каждый портал, каждая лестница вели глубже, в сердцевину власти. Воздух густел: запах векового камня, сладковатой гнили пергамента, вездесущего ладана и чего-то еще – острого, металлического, как привкус крови на языке. Власть здесь была не абстракцией, а плотной субстанцией, давящей на виски.
Его провели не в тронный зал, сияющий позолотой и витражами, а в личный кабинет архиепископа. Комната была обширна, как неф собора, но казалась гробницей, заваленной бумажными саванами. Горы фолиантов, свитков, карт громоздились до потолка, поглощая скудный свет из высоких стрельчатых окон. Пыль висела в косых лучах, как мошкара. За массивным дубовым столом, едва видным под грудой документов, стоял хозяин Ланна - Август Вильгельм, герцог фон Руперталь, граф фон Филленбург, маркграф земли Ланн и Фридланд.
Архиепископ был высок, сух и жилист, как старая виноградная лоза. Чем-то его фигура напоминала генералу его собственную. Лицо – аскетичная маска с впалыми щеками и резкими морщинами, но глаза… Глаза горели не молитвенным экстазом, а холодным, ненасытным пламенем политической игры. Рядом, в тени за его правым плечом, замер канцлер – человек с лицом незначительного писца, но глазами удава, высматривающего добычу. Его звали брат Бертран, и шептались, что он знает все тайны, даже те, что архиепископ забыл. Он сменил канцлера Родерика, не правдавшего надежд архиепископа.
Дверь в личный кабинет архиепископа отворилась беззвучно. Волков переступил порог, и его сразу окутал знакомый, давящий коктейль запахов: старый камень, ладан, воск и подспудная сладость тления от пергамента. Кабинет, как всегда, походил на оплот учености, осажденный бумажными армиями. Горы фолиантов, свитков и карт вздымались до сводов, поглощая свет из высоких стрельчатых окон.
За массивным столом, подобным острову в этом море знаний, поднялась фигура архиепископа Ланна. Но не так, как прежде. Вместо ледяного величия – широкая, почти отеческая улыбка озарила его аскетичное лицо.
— Фолькоф! Сын мой! Дорогой кавалер! — Голос архиепископа, обычно сухой, сейчас звучал теплом и искренней радостью. Он вышел из-за стола, превозмогая явную скованность в ногах, и раскрыл объятия. Волков, ошеломленный, позволил старцу обнять его, почувствовав хрупкость костей под тонкой рясой и запах ладана, смешанный с лечебной мазью. — Сколько зим, сколько лет! Но взгляни на тебя – словно вчера возлагал я на тебя рыцарские шпоры! Помнишь? Под сводами этой самой капеллы? — Архиепископ отступил на шаг, его глаза, обычно холодные, сияли. — И эти латы! Мои латы! — Он похлопал Волкова по кирасе, которую генерал не снимал никогда, со звонким стуком. — Столько вмятин. Видно, служили верой и правдой. Не раз, чай, спасли твою буйну голову? Как же я рад видеть их в деле и тебя – живого!