Почему этим занимался в детстве? Просто не было ничего, ровным счетом ни хрена. Это я сейчас мог бы купить кошачий корм малявке, даже если бы ты не принесла. А тогда-то, в мои пять, в мои девять, – осенью питались кабачками, иногда картошкой, мяса не видели, а так иногда хотелось чего-то по-настоящему сытного, от чего может в сон клонить, приятного. И была у нас собака. Очевидно, ей тоже хотелось сытного, только дать не могли – мама одно время приносила какие-то отходы из детского сада, ей отдавали, потом перестали: думали, что она ими ребенка кормить будет. Меня, получается. Но мы всё ели, но только не отходы. Сам я в садик не ходил, иначе, наверное, было бы легче.
Раз в месяц мы давали собаке батон белого хлеба – больше ничего не могли – и она ела, все до крошки проглатывала, так жалко было на нее смотреть и понимать, что в следующий раз это будет только через месяц, когда папа снова получку принесет и купим сразу всего – пшена, картошки, немного ливерной колбасы и даже маленький кусочек масла. Особенно масло вспоминалось на языке, хорошо ощущалось, как сытное и правильное. Может быть, я и не умер тогда из-за масла.
Я помню те моменты, когда мы семьей садились на диван и делали вид, что едим пирог. Пирога никакого не было, конечно. Мама улыбалась, чтобы скрыть слезы, и мы хихикали, не знаю почему. Я тогда думал, что можно смеяться всему, вообще всему.
И только глядя на собаку, плакал. Она такая невнятная была, худая, изможденная, но упорная – и хотя бегала везде в поисках пищи, шлялась по всяким помойкам, приходила вымазанная тухлой рыбой, и надо было бы по-хорошему ее помыть, но мы тогда в доме жили и сами-то мылись раз в неделю, ходили в общественную баню, где уж тут с собакой разбираться?
А потом как-то выровнялось, хотя жить мы хорошо так и не стали; а я стал один, не хорошо и не плохо, а так, как получилось. Часто пил, вначале совсем дешевое, потом нашел работу в какой-то компании, стал покупать вино дороже, иногда даже белое сухое в «Перекрестке».
Я собираюсь к родителям, всего только сорок минут в электричке и есть. Отец не встречает – они как-то не думают, что надо встречать, и сам не хочу – так хорошо на свете одному идти пешком, это помню, иду один.
У мамы сырники – чуть перегретые, распадающиеся, но ничего не сказал, потому что она старалась, хотела мне как лучше сделать. Девушек никаких не одобряла, а о тебе не знала. То есть когда-то она, конечно же, знала о тебе, но сейчас не знает, я потом объясню, как же так получилось.
Только в субботу снова подумалось: а вдруг ты все-таки придешь? И сказал родителям – простите, мне нужно… И понесся домой, хотя какие шансы были тебя застать?..
Вот и не застал, просто вошел в чистую квартиру.
Мы познакомились с тобой пять лет назад.
Столкнулись в коридоре института, ты смеялась, не хотела дружить, а я хотел, хотя бы просто общаться.
Ты собиралась выйти замуж.
Ты все для меня, моя вдохновляющая сила, свет в темноте. Я знаю, что мы можем быть счастливы вместе, лучше, чем когда-либо прежде. Давай положим конец этому мучительному противостоянию наших сердец. Дай мне шанс быть с тобой, дай мне шанс показать, что я могу сделать тебя счастливой.
Это я тебе написал, написал и много еще разного, глупого. Родители не знали, мама не знала, да я бы никогда в жизни не рассказал.
А что будет, если я останусь с тобой, ты спросила, что ты мне дашь?
Но я ничего не мог тебе дать.
Я могу тебе дать себя. Мы не можем жить вместе, но я могу тебе дать себя.
Ты согласилась на меня, потому что, кажется, тоже очень любила. Успела полюбить – больше, чем будущего мужа, больше, чем кого-либо.
Но однажды ты задохнулась и твое сердце перестало биться так, как раньше, оно как будто споткнулось. Мы с тобой пошли в бесплатную поликлинику – и там сказали, что у тебя комбинированный порок сердца и странно, что ты не знала раньше, ведь обследовали в детстве, снимали кардиограмму. Но ты знала, просто не хотела говорить мне, пока это не проявится как-то определенно. Я не знал, что это, но тем вечером прочитал, кажется, весь интернет – нужно лечиться, нужна операция, и лучше бы ее сделать не в Москве. Вернее, ее можно сделать в Москве, но ты как-то сразу испугалась Москвы, хотя в ней нет ничего плохого. Не знаю, почему ты испугалась.
И вот однажды мы сидели на кухне, я пил пуэр, а ты – ромашковый чай, и ты сказала:
– Знаешь, Сергей говорит, что может мне помочь сделать операцию в Израиле.
– Где?
– Ты слышал.
Я слышал, но не понимаю, как это связано с нами, – неужели это выход, неужели вот сейчас будет хорошо?